Расшифровка бесед профессора А.И.Доватура, произведена Л.Ермаковой. Примечания И.Остроумова.
1982 год. Беседа с Андреем Лебедевым ( Собеседник 1982 года скорее всего ученик А.И.Доватур Андрей Лебедев )
…И она отправилась на лагерный пункт, там женщины её окружили, которые слышали её в Шанхае. «У вас Герта Зонтаг? Если вы видели её во славе её, то лучше её не видеть в таком состоянии».
___Её не привлекали, в отличие от прочих артистов, какие-то бригады?..
Д. Да.
___Миша Толстой сегодня давал мне магнитофон и подыскивал удлинитель. Он устыдился и сказал – такой некрасивый удлинитель. Я сказал: «Ну, знаешь, ничего, Аристид Иванович после 20 лет ГУЛАГа как-нибудь не испугается твоего некрасивого удлинителя».
Д. Меня там тащили, во-первых, в медицинскую часть, чтобы я стал медбратом, и, во-вторых, некоторые ещё хотели, чтобы я – на сцену. На сцену я тоже не мог.
___А какие же вы дали основания для сцены, Аристид Иванович? Это тоже интересно.
___Просто интеллигентный человек…
Д. Единственное, что я делал, я иногда переписывал пьесы… Но там, знаете, у нас был лучший бас Минской оперы Востоков, потом Кореновская была – колоратурное сопрано. Они потом вышли и продолжали петь в Минске, и мне сказал один в Минске, что когда умер Востоков, вышли газеты с некрологами, но о том, что он сидел там – не было. Сидели они, потому что все сдались немцам.
___Там что весь театр сдался немцам?
Д. В Минске – да. Макульский был с гавайской гитарой, очень искусный.
___Аристид Иванович, а вот можно ли было бы спросить так: вот за все это время ἐκεῖ какой у вас был, за вычетом начала и конца, как самого неприятного и как самого приятного, какой у вас был самый неприятный, страшный, и, наоборот, самый приятный момент, если таковые были?
Д. Видите ли, был момент, когда меня собирались в карцер посадить. Было это таким образом. Я, как статистик, составлял порционник по всем больничным корпусам, но врачи очень поздно давали мне сведения. Мы должны были создавать там счёт и подавать в бухгалтерию. Конечно, темно уже было. Бухгалтерия выдавала тогда людям, которые хотели в овощехранилище получать. На основании документа сестра-хозяйка хотела получить возможно больше. В овощехранилище хотели меньше давать. Происходили недоразумения. И один раз произошла драка. Один пришел из больничного корпуса со своими помощниками. А заведовала овощехранилищем дама Хваталина из Саратова, окончившая сельскохозяйственный институт. Произошла настоящая драка. Эти женщины с палками набросились на мужчин, и настоящая драка началась. Об этом узнали. Кто виноват? Судили-рядили, наконец, решили, что виноваты трое: виноват главный бухгалтер, виноват его помощник, который составлял порционник, и виноват я, который слишком поздно дает это… Ну, и нас надо водворить в карцер. Уже было выписано распоряжение о том, что нас – в карцер. И в карцер нас нужно посадить под вечер, когда мы уже все свои обязанности выполнили. И вот идем мы к вахте, потому что карцер за вахтой, за забором. Карцер назывался у нас «бастидия», и заведующий карцером назывался «губернатор бастидии». Так вот, мы втроём уже встали, и в это время какая-то начальница-самодур входит: «А, вот вы где все трое». Сначала на главного бухгалтера напустилась, потом сказала: «Ну, я понимаю, вы получаете сведения поздно». Потом на порционника, сначала: «Вот в карцере там не так, как с такой-то вместе». Потом, наконец, на меня: «Вот вы, вы, вы виноваты во всём».
___Самый главный виновник…
Д. Да, нужно было, конечно, молчать, но, знаете, не всегда человек благоразумен. Я сказал: «Гражданин начальник, те, которые дерутся в семь часов вечера, будут драться и в два часа дня». «Вот вы ещё и острить можете!» Хотя я в присутствии начальства никогда не позволял себе острить. Ну, хорошо. Тех отпустили, а на меня кричит, кричит, кричит, я стою, потом обращается к вахтёрам: «Ну, что мне с ним сделать?» Вахтер молодой на меня смотрит: «Парень вроде ничего». «Ну, хорошо, благодарите его». «Благодарю вас, гражданин вахтер». Прощается: «Идите, а вот это – на память». Тогда мы потом решили, что мы даём предварительные сведения в бухгалтерию гораздо раньше, они составляли порционник, потом уже, если что-то не хватает в данном корпусе, то возьмут из другого больничного корпуса. Вот так. Это было самое неприятное. А самое приятное было, знаете, когда? Когда мы ездили на съезды. Я был отличник медицинского, и там бывали съезды. Там лучше кормили. И вот мы поехали, со мной вместе поехал санитарный инспектор пан Горишный – тоже заключенный. Сели мы, и пан Горишный ничтоже сумняшеся говорит этой подавальщице: «Нам по две порции». «Не удивляйтесь, сейчас нам принесут». Действительно, принесли. С таким авторитетным тоном, что нам принесли по 2 порции. Я съел полторы, а он – две с половиной. Свои две и мою ещё половину. Вот это было самое приятное и веселое.
___Но он же был заслуженный передовик… Он уже, наверное, и раньше бывал, знал уже порядки?
Д. Нет-нет. Например, так. Принимает новый этап больных, говорит мне: «Знаете что, вот этих ведите в баню, пусть они там моются, а с этими вместе я ещё пообедаю». Я заказывал для них и ещё для себя. Говорил он о себе так: «Я имею три средних образования. Одно – школа, второе – санитарное, третье – пожарное». Ничего его не смущало. Один раз я вот с такой группой пошел в баню, раздеваются они, и слышу в одном углу: «Ух, старик, пора тебе помирать». И вдруг спокойный голос старика: «Да, молодой человек, Аллах забыл меня на земле». Оказался, мулла, который был в Мекке и имел право носить зелёную чалму, весьма уважаемый. И этот молодой человек обомлел, потому что полагал, неизвестно кто, а тут вдруг– мулла… Очень был интересный молодой человек – Хаджи Мурат. Он сказал мне следующее: «Я был редактором комсомольской газеты, и, прочтя много антирелигиозных книг, пришёл к заключению, что всё происходит от Аллаха». Начал он читать Коран, и у него вышито: «омовение – Аллаху моление». Он стал там главой мусульманского мира: все старики, видя, что он знает Коран, начали его слушаться. Медицинская сестра ругалась, потому что омовение – значит масса воды. Она пожаловалась на них, что когда все эти болваны слушаются его, они воду изводят. Тогда доктор Богомолов, который был образованным человеком, и стоял во главе у нас – но он уже не заключенный был, а вольный – сказал мне: «Знаете, я обратился к этому, который в зелёной чалме. Обязаны ли мусульмане, находясь в заключении, выполнять все обряды? Оказывается, нет. Вместо шести омовений достаточно два». И потом вызвал этого Хаджи Мурата и сказал, что вот так-то и так. Интересный этот Хаджи Мурат. Именно Хаджи Мурат.
___Мне очень нравятся его амбиции, как он из редактора комсомольской газеты стал муллой.
Д. Только не мулла, а знаток Корана. Был там один, выполнявший важные коммунистические функции из Крыма, но потом пал. Он находился у нас, и доктор Богомолов поместил его вместе с этим муллой, не с Хаджи Муратом, а с муллой в зелёной чалме, но потом те просили разъединить, потому что между ними всё рождало споры. Этот ссылается на Коммунистический манифест, этот – на Коран.
___Аристид Иванович, а у вас там никаких текстов не было классических?
Д. Присылал мне Яков Маркович и мой двоюродный брат. Но я просил присылать такие вещи, где титульный лист по-русски, школьные издания; и я получал их. У меня «Илиада» была, Юлий Цезарь, но вот Софокл «Царь Эдип» – царь! – это мне не дали. Мне потом одна рассказывала, что она помещена в библиотеку центральную у них для вольных. Кто читает «Царь Эдип» по-гречески – не знаю.
Теперь расскажу вам один совершенно комический случай, заставлю немного смеяться. Был такой начальник-самодур в одном из больничных корпусов, которым ведал доктор Вольпер. Была ванна, и он приказал сестре-хозяйке, что он будет присылать туда курьера в те дни, когда ему хочется купаться. Она должна налить в ванну кипяток, а затем в этот кипяток опускать лед, чтобы, когда он придет, он будет купаться в холодной воде, но которая была когда-то кипятком. Вот в один прекрасный день я прихожу туда со сведениями. Она бледная – красивая такая была белоруска Амбражевич Елена Александровна: «Доктор, я погибаю». «Что такое?» «Начальник прислал сегодня курьера, а я забыла и не вскипятила воду. Что делать?» Женщины – это вся паника. «Слушайте, Елена Александровна, слушайте меня». «Я слушаю». «Вы налейте холодную воду. Эта вода была кипятком». «Нет-нет!» «Вы не понимаете ничего. Хотите погибать – погибайте!» «Елена Александровна, понимаете, эта вода была вскипячена?» Смотрит в глаза. Кажется, что-то понимает. Понимаете, после такого вступление меня страшно интересует, чем там кончилось дальше. Вечером, когда всё сделал, я, проходя мимо этого корпуса, зашел туда. Смотрю – чай пьют: он, медицинские сестры, фельдшера, все вместе и она тоже. Всё прошло благополучно, но, как сказал доктор, эксперимент повторению не подлежит. Вот так они спаслись. Было так до тех пор, пока начальника не посадили этого. Их ведь довольно быстро сажали. Он под стражей был введён в тот кабинет, где он орудовал, а в это время у нас как раз там, где была наша канцелярия, был ремонт, поэтому нас всех поместили перед кабинетом начальника. Он, проходя мимо, под стражей уже, садится: «Здравствуйте, Аристид Иванович!» «Здравствуйте». «Жизнь – сложная штука, скоро я буду в вашей семье». Этот страж мне: «Не разговаривать с арестованным». «Оставьте нас, это мой друг». Но кончилось тем, что он получил пять лет. Его отправили на какой-то лагерный пункт, и оттуда он посылал приветы мне и доктору Куликовскому, с которым больше всего ссорился. Кончилось тем, что он там начал писать доносы на тамошнее начальство, не понимая того, что эти доносы пришли к тому же самому начальству, которое отдало его опять под суд и уже вместо 5 лет – 10 лет, на Воркуту его отправили.
___Странно, ведь сам он уже эту технологию должен был знать наизусть.
Д. Сангвиник такой, типичный… Его жена, как только его арестовали, бросилась к нам в зону и давай говорить всем женщинам: «Теперь я от своего тирана, от своего мучителя освобожусь. Развод сейчас будет». С радостью. Вот такие вещи.
Комические вещи там случались. Прислали молодого человека с другого лагерного пункта. Оказывается, там было такое: начальник увлёкся заключенной, и каждый вечер она являлась к нему в кабинет с пиршеством, а он был секретарь. Секретарей отправляли на кухню заказать два ужина. «Я, конечно, заказывал три – ещё для меня». Но кончилось тем, что разоблачили начальника и его секретаря тоже и её тоже. Вот так.
Совсем комический случай. Была у нас Вероника Штранц – интересная эстрадная актриса. Я любил с ней разговаривать, потому что она была остроумна, но её невзлюбил клоун главный, потому что она тоже разделяла успех вместе с ним. Сначала у него был один соперник, который тоже публике нравился, он его отстранил, а затем – как бы её выжить. Был он в дружбе с нарядчиком, который даёт работу заключённым, но тоже заключённый. Кончилось тем, что её выслали, но так как она была видная эстрадная актриса, то её взяли в центральную бригаду для услаждения вольных. И вот что там произошло один раз под новый год. Это мне рассказывали уже другие, я её с тех пор больше не встречал. Последний разговор у нас был такой. «Знаете, мой муж тоже сидит. Я ему написала: «Считай себя свободным, и я тоже совершенно свободна». Потом ещё мать умерла. «Ну, знаете, теперь мне уже все равно, чтобы вы про меня ни услышали, не удивляйтесь», – сказала она мне. Но я всё-таки удивился последнему её подвигу. Вольные устроили встречу нового года: маскарад и прочее. И она сказала женщинам: «Я буду не я, если я не пойду танцевать туда». Добыла костюм матроса, маску и имела огромный успех. Сам начальник управления, полковник, танцевал с ней, не зная, кто она такая. В это время произошло такое: привратник раздевает их и у одной вольной берет её сумку. Ей понадобилась эта сумка через некоторое время. А он потерял эту сумку. Может быть, он нарочно потерял. Она в ужасе. Начинается: «Не может быть, только заключенный может это – это в их психологии, кто-то из заключенных украл». А в оркестре сидел молодой человек, которого я немножко знал. На него напустились. «Как же, когда я сижу все время в оркестре, отсюда не выхожу?» «Но вы единственный заключенный, вы должны ответить». «Не я единственный». Он её узнал. «Вот Вероника Штранц тоже». А она в это время убежала. Убежала она не потому, что она думала, что…, а потому что она боялась. Нужно было распределять призы. Первый приз должна была получить племянница начальника. Это было известно. А второй – настоящий. И так как она там блистала в костюме матроса, ищут её – ееё нет. «А, значит, украла сумку и убежала!» За ней послали. Пока её вели, этот сторож нашёл сумку. И уже теперь она в этом не виновата, но теперь она виновата в том, что она, заключенная, собралась на бал к этим. Посадили её в карцер, она два месяца сидела там, но потом она вышла и все равно танцевала там. Это с большим юмором рассказывал нам один. Согласитесь, это интересно среди нашего унылого бытия.
Был у нас токарь Балтийского завода Серединский. Вся его вина заключалась в том, что он был в Англии, когда пароход там был. Он там выходил и потом рассказывал, как там хорошо, в Англии: «Вот, покупаешь костюм себе. Немножко больше он тебе, тут же подходит мастер, обрезает, и одеваешь и идешь дальше». А, восхваление всего английского! Но у него жена очень энергичная была, и она своих мальчиков двух посылала даже к Швернику, к разным лицам, и дети просили за отца, тем более, что вина такая, а больше ничего не было. У нас этот Серединский идет, на него кричат: «Ты, Серединский, то-то-то». Вдруг приходит освобождение и – куда? Срединский говорит: «Я поеду к себе работать на Балтийский завод». И эти же стражи, которые на него кричали, тумаки ему давали: «Слушай, Серединский, ты за меня замолви там слово». «Тебя только там не хватало». И разговаривает со мной. «Ты молчи», – говорит он этому сторожу, – я с человеком разговариваю» (то есть со мной). Тоже интересная картинка.
Востоков, бас, был в агитбригаде, которая раз в год объезжала все лагерные пункты и давала представления, в частности, у нас. И вот я помню, арию Фарлафа исполнил, а потом: «По просьбе моей минской публики, сидящей в этом зале, я исполню белорусскую песню «Як комар…», – и поёт. И тут его публика.
Встречи самые неожиданные, у других тоже были… Но у меня были такие встречи. Во-первых, с одним белорусом, который знал мою двоюродную сестру, она приезжала к нам, потом он её узнал. Евгения Доватур. Затем слышу румынский разговор. Останавливаюсь, оказывается, что это адвокат, который вёл судебные дела моей бессарабской тетки. Вот такие вот встречи в подземном царстве. У Лукиана – «Разговоры мертвых».
Был раз бухгалтер, поляк Басолов и попал в больницу, и вот раздают там кушанья: «Басолов». Вдруг молодой человек поднимается: «Вы Басолов, вы из такой-то деревни?» «Да». «Вы знаете, когда умер ваш отец, тут начались поиски вас. Польское правительство дало много объявлений в польских газетах разыскивать вас». Он польские газеты не читал, и имуществом завладел племянник, который изгнал мачеху этого Басолова. И мачеха выходила и говорила: «Вот если бы Станислав, то он бы меня оставил». И вот он тут таким образом узнал, что его отец умер, вдову его выгнали из дома, что она где-то ютилась у посторонних людей… Вот такие встречи были.
___Аристид Иванович, а вот вы говорили, что вот когда это здесь произошло, они сюда пришли, то у вас на столе лежало письмо от какого-то француза, которое, они, к счастью, не заметили.
Д. Ну, письмо о чем? Я нашёл во французском издании неправильные показания, что рукопись какая-то относится к 8 веку, а она на самом деле 13 века. И произошло это таким образом: он написал XIII, а машинистка поняла, что это VIII вместо XIII. «Вы единственный, кто мне показал эту вещь». Он это проверил… И так как это лежало здесь, то они никакого внимания на это не обратили. Потом непонятно, убедило бы их, что я переписывался на счёт того, к какому веку относится рукопись – 13 или 8.
___Интересно, Кобелев описывает такой случай, как ученый в дремучие годы сталинизма и гитлеризма переписывался с каким-то ученым-коллегой в Германии, и там видимо уже наступили совсем крутые времена, и он получает письмо, в конце которого «Хайль, Гитлер!» написано. Он перепугался страшно, пошёл, куда надо, и спросил, что ему делать. Там ему посоветовали. Он тоже отправил такое нейтральное научное письмо, а в конце его было написано: «Да здравствует товарищ Сталин!»
Д. Там была цензура, конечно. В один прекрасный день мы все получаем письма, датированные двумя годами раньше. Оказывается, что это человек, который сидел, он не занимался цензурой своей, и какая-то группка писем два года лежала там, пока, наконец, не была к нам отправлена, но его сняли, этого человека.
____Эта цензура была уже во время войны?
Д. Да, но цензура вообще там полагается…
Ко мне туда никто не приезжал, слава Богу, но к некоторым приезжали. Я говорил: «Какой толк? Что у вас останется в памяти? Прощание. Больше ничего». Одна понимала – графиня Милорадович. У нее на свете только тетка была, эта тетка к ней приезжала: «Мы сидели обнявшись и плакали». Я говорю: «Вот видите, какой толк? Сидите обнявшись и плачете?» Одна даже писала: «Пусть ко мне приедут, но только не мама». Или отец, или сестра, те приезжали. Потому что с мамой было бы совсем нехорошо. Одна была совсем молодая. Вина её была в том, что она пошла на рынок продавать собственное платье. Спекуляция! Носила она красную шапочку, я её называл «красная шапочка». Потом она вышла замуж за одного, то есть сошлись, а потом вышли уже как женатые. Там нельзя было жениться.
___А вообще таких случаев много было, когда браки происходили там?
Д. Бывало. Не то, чтобы много, но некоторое количество. Были и такие вещи. Она одна была: муж умер, сын убит на войне. Она решила одну медицинскую сестру сманить молодую, и они вместе уехали, и потом были письма, что она устроилась медицинской сестрой, а эта в госпитале регистраторшей, и они вместе там живут-поживают да добра наживают. Соколова-Ляконтене, потому что муж был литовец. Соколова мне всегда говорила: «Как хорошо, что вы у нас статистик, вы придаете определенный стиль нашей больнице, потому что выходят статистики, начинают ругаться, а вы спокойно разводите всех и показываете, что здесь процветает вежливость и хорошее обращение…».
Знаете, кто там был? Участник Цусимского боя, описанный Новиковым-Прибоем. Мичман Воробейчик – Воробьёв. Но он потом уже был капитан 1 ранга, то есть полковник морской, и был у нас. Он почему-то был уверен, что у нас всё изменится к лучшему, с его точки зрения, и вот когда началась война, он вдруг, встретив меня, поднял один палец: «Schon bald!» Уже скоро! Я притворился, что не понял этого «шон бальда». Но он там умер. «Да, Новиков-Прибой как литератор – это хорошо, это интересно, но он же был баталером, выдавал провиант матросам, что он может понимать в морском деле? А потом, доложу вам, у него был собственный дом в Петербурге. Да-да, был собственный дом в Петербурге. От каких, – спрашивает, – трудов праведных?» Был богат, имение в тысячу десятин в Черниговской губернии и черноземные…
Две эстонки были миллионерши. Мадам Мильс и ещё какая-то, не помню. Мадам Мильс владела табачными магазинами, и даже Президент республики брал у нее табак, но про неё были мрачные слухи, что она связана с миром контрабандистов, которые доставляли ей беспошлинные табаки. Злая ужасно была. Одна дама рассказывала: «С ней по-французски разговариваешь. Вдруг русское – ах ты, сволочь русская, убирайся скорее». И умерла она там. А вторая – Фильда Пайада. Тоже мне говорили, что отец оставил ей миллионное состояние. Она там шила и распевала по-своему. Выдержала до конца, вышла, опять поселилась в Эстонии и стала работать где-то по швейному делу. Говорила так: «Бог дал мне миллион, и Бог отнял. Что я могу сделать? Такова Его воля».
Фигура весьма почтенная. Тёмные очки. Король московской черной биржи, где золото было. Чёрные очки – мне говорил Николай Зубов: «Не думайте, что у него больные глаза. Ничуть. Он для того, чтобы не видеть блеска их глаз, потому что тут золото». Но знаете, даже главный начальник называл его по имени-отчеству: Василий Иосифович. Помню, сестра-хозяйка: «Василий Иосифович, вам – порцию хорошую, не беспокойтесь». Так что видите – разные фигуры.
Был такой Тимофей Павлович, жил в Саратове, имел 17 судимостей, начал свою полезную деятельность при старом режиме ещё… Сделали его заведующим столовой: сиди – питайся. Ничего подобного! Он сливал масло и продавал нам… Был уличен. Ну, направили на общие работы летом. Возвращается с общих работ, а там строят в ряды. «Идите прямо, не оглядываясь, шаг направо, шаг налево – расстреляем без предупреждения». И вот они идут по лесу – и кусты со смородиной или малиной, и он сделал один шаг за малиной. И его тут же убили. Потом я как-то говорю: «Вот смотрите, – был такой Соколов, старик из Клина, – Смотрите, Виктор Иванович, человек, у которого на руках даже человеческая кровь вот так погиб из-за ягоды-малины». «Аристид Иванович, не жалейте! Поднявший меч от меча погибнет!» Так что видите – там и разговоры были, там и интересные знакомства были.
А этот Виктор Иванович Соколов жил в городе Клине, такой уважаемый гражданин маленького города. Он член пожарной команды, член драматического кружка, еще чего-то. И вдруг его взяли и арестовали, потому что он в старое время где-то служил. Писал оттуда заявление. Я был против этих заявлений, потому что я один раз писал, получил отказ. Я понял, что отказы всегда 31-м декабря помечаются, в конце года они должны давать отчёт. Нет оснований для пересмотра дела. А Виктор Иванович Соколов писал: «Я был членом землеустроительной комиссии, эта комиссия оказывала крестьянам большие услуги, давали земли, во главе стоял Его Сиятельство барон Унгерн-Штернберг». Несмотря на то, что он был уже старый, седой, уже за 60 лет и больше, был членом драматического кружка, выступал на сцене.
____Заслуженный любитель такой был, да?
Д. Да. И когда у него не было роли по тексту, он тогда становился суфлёром, но суфлёром был таким, что слышно было его, а не артиста. И один артист мне: «Знаете, если бы такой суфлёр был в настоящем театре, то его били бы там». И можно сказать, место у телефона я получил благодаря ему, и вот почему. Место у телефона занимал Глезер. Глезер был начальник морского училища здесь – не военного, а гражданского. Яков Маркович его знал. Он получил освобождение. Но освобождение очень печальное: он должен был в ссылку отправиться, в Сибирь. После этого мы получали открытки: «На каждой станции пью за ваше здоровье. Глезер». Вот так, хорошо. Предлагают Виктору Ивановичу Соколову. Решительно отказывается. Я потом говорю: «Виктор Иванович, почему же Вы отказались? Сидеть тут, в тепле…» А он: «День, два, на третий день я нагрублю им так, что они выгонят меня сами». И это место предоставили мне, а он продолжал быть у инструментальщиков, их человек 12 или 14 было. Крепкий старик был. И никак не мог понять. «Вот, барон Унгерн-Штернберг, зачем вы это пишете? Это только раздражает их». «Нет, это нужно, это каких крестьян наделили тогда землей». Жена иногда приезжала его. И потом его освободили раньше срока. После 7 лет был пересмотр, условно освобождали, потому что считалось так, что в лагере плохо, человек может заболеть или уже заболел, а на воле он может поправиться, и вот его условно отпустили.
___А потом, когда вы уже освободились, не находили его?
Д. Нет, больше не встречал его.
Другой Виктор Иванович был – Мирных, он был юрист по образованию и артист по деятельности. Жена его приехала к нему, там встретилась с одним заключённым, который уже освободился, и сошлась с ним, бросила этого мужа и перешла к тому мужу. Это он сам мне рассказывал. Был такой еще у нас – Монастырский фамилия его была. Он был полурусский-полугрузин. Когда-то офицер царской армии, но только в маленьких чинах. Бросил жену свою, взял молодую. Посадили его вот почему: как-то он в рассеяности вынимает ящики из туалета жены – любовная записка. Ну, тут целая сцена: «Прости меня». «Хорошо, но с одним условием, чтобы ты прекратила с ним». И вот проходит полгода, и у них билеты в театр. И она говорит: «Сейчас я прибегу, к соседке». Действительно, пошла к соседке за чем-то, а он начал рыться и увидел записку его жены. Тут невзвидел свету, когда она вернулась, он её из револьвера убил. Вот за этого его посадили. Кто ему посылал посылки? Брошенная жена, и сын приезжал. И ещё какой-то друг у него был. Письма были такого рода: «Сегодня мы зарезали свинью, вспомнили о Вас, решили Вам послать». И посылали ему. То есть человек был не без обаяния.
И тут один раз я убедился в том, что суеверия могут исполняться. Он меня пригласил к себе, потому что получил посылку. Расстояние было, как отсюда до угла, из одного барака до другого. Я вышел, а потом вспомнил, что у меня осталось какао из посылки, которую я получил, и решил тоже, раз он меня угощает, принести ему какао. Вернулся я назад, взял, иду туда и думаю: вот должна случиться неприятность, потому что вернулся. Ну, что может случиться? Вхожу в его кабинку, потому что он в отдельной кабинке жил и смотрю: 4 ноги выходят из-под кровати. Оказывается, он, кроме меня, еще одного пригласил. И они сначала посидели, потом вышли на двор покурить и когда вернулись, то уже посылки не было. И они, глупые, думают, что может быть, посылку кто-то под кровать…
Трогательный нацмен. Он видел, что пришла посылка, ему привезли, а документов ещё не было, я не могу выдавать посылки, раз нет документов, потому что я ему выдам без документов, а потом потребуют, я ему начинаю объяснять: «Слушай, посылки нет ещё». «Ти много говоришь, ти зачем много говоришь? Ти посылка давай! Ти много не говори». Потом я начинаю. «Ти опять много говоришь!»
С посылками ещё была… Был такой молодой человек там, очень хороший, Коля Голубев. Посадили его за пустяк, за сущий пустяк, потому что враг его отца (на заводе работал и он, и его отец) взял и наговорил там. Было таким образом: «Девушки взяли у меня зеркальце и не отдавали, а мне нужно было зеркальце». И вот в их отсутствие он забрался в их ящик, а они в это время поменялись ящиком с другой женщиной. И женщина, увидав, что он лезет в её ящик, подняла крик. Тогда враг его отца на этом основании: «Вот, смотрите, лезет в чужой ящик». Ему дали очень маленький срок, год или полтора. Получил он посылку и говорит мне: «Хороните…» (запись обрывается)
Д. …Всё снимается.
___Реабилитация.
Д. Реабилитация полная. Потом я с ним еще видался, потом назначен он был завмагом, так что некоторое звание он имел. А посажен он был вот за что: его отец, армянин-юрист, во время войны занялся нехорошим делом: карточки продовольственные подделывал, и сына привлёк к этому. Отец получил лет 8 или 10, а сын получил полтора года. Но завмаг всё-таки… Я обратил на него внимание там вот почему: он не ругался. Там страшно ругались самым неприличным образом, он не ругался.
За десять лет, которые я там был, там было только 3 самоубийства, причем 2 были попытки, которые были, нет, 4. Двое – действительно, одна женщина, один мужчина, покончили с собой, а двое были предотвращены.
___Аристид Иванович, а где вы были, в каком лагере, где это находилось?
Д. Унжлаг, Унжицкий лагерь, река Унжа, Горьковская область, тот угол, который смотрит на Сибирь. В первый день, когда нас привезли туда, ещё не распределили по лагерным пунктам, а нужно было в одном месте там переночевать. Я вхожу в одну, хочу лечь спать, вижу: все места заняты, лежат. Перешел в другое место. И оказывается, в том месте, где я хотел заночевать, ночью случилось убийство. Масса людей спит, а у одного были деньги, его задушили там, никто ничего не заметил. Наутро – труп. Задушили, чтобы отнять у него деньги. И потом, знаете, как узнавали друг друга? «Вы не в тот день приехали, когда задушили человека там-то?» «Да». И потом, знаете, в городе Луге, я иногда ходил в гости, меня приглашали. Почти не было семейств, где бы люди в ̓37 году не были арестованы. У одной – муж, у другой – сын, у третьей – брат. У Федоровых там дедушка у молодого человека и дядя были в лагерях.
Воровства там было много, в бараках. Мы же вместе с Соколовым там были. В один прекрасный день привезли уголовников, дали им целый барак, тогда из других каких-то корпусов посольство явилось и сказало: «Мы знаем, что вы занимаетесь воровством. Если мы встретим вас в нашем бараке днём или ночью, будем бить. Вы знайте, будем бить жестоко. Жаловаться вам некуда, потому что начальство не обращает на это никакого внимания». И действительно: вдруг в одном бараке, только не в нашем, соседнем, был обнаружен армянин молодой, фамилию не знаю. Били его так, что отбили ему легкие, и он умер.
И всё-таки были люди, которые не хотели из лагерей выходить. Один раз я прохожу и вижу: в ворота вводят под стражей женщину. Потом мне рассказывали женщины: оказывается, приближался срок её освобождения, ей негде жить, а в лагере ей готов и стол, и дом, и она решила совершить побег. Совершила побег и шла вдоль железной дороги и удивлялась, что идет вдоль железной дороги, и никто её не арестует. А в это время дают сигнал по всему лагерю, что вот убежала женщина. И поймали её: схватил её один стражник, который знал её… Теперь она говорит: «Мне дадут года три, и я спокойно буду еще в лагере».
Потом вижу: распоряжение посадить в карцер такого-то за уклонение от освобождения. Оказывается, он спрятался в подвале, не могли его найти. На следующий день его вытащили и уже под стражей держали всё время. А мальчишки там такие были, бездомные. Вот его выпустят, он на базаре в городе ближайшем кражу совершает для того, чтобы попасть сюда, в этот лагерь. Так что и это тоже было.
___Но сюда, вот в эту комнату вы в каком году вернулись?
Д. В эту комнату я не скоро вернулся, потому что я вернулся в ̓47-м, но жил в Луге, а сюда – в ̓55 году, когда умер Сталин, и мы были все реабилитированы. И был приказ вернуть им те помещения, в которых они раньше жили. Но у меня было просто: мой двоюродный брат за это время как раз получил квартиру в Пулкове, и эта освобождалась, и я был прописан в домовой книге, с этой выпиской я показал им, и был прописан очень просто. А Татьяна Николаевна Кладова – домовая книга потерялась, и она не могла вернуться в тот дом, пришлось в другую квартиру и прочее, прочее… А иногда бывало и так, что в этой квартире живут другие, которые уже третьи живут, их тогда выселяли, а потом было дано распоряжение не выселять этих и давать какую-нибудь другую квартиру. Ну, представляете, что вы живете год, вы не знаете, что тут третий до вас житель пострадал в ̓37 году, и вдруг является господинчик и говорит: «Это моя комната». «Нет, это моя комната». И у него из домовой книги выписка, что он действительно здесь жил, тогда вас выселяли… даже хорошие вещи у нас делают грубо вот так и как-то так противозаконно.
Что мы не любили там, так это баню, потому что входишь туда с хорошим бельём, выходишь с дурным бельём. Я не любил парикмахерскую, потому что нужно было ждать там, во-первых, раза три в месяц стричься, бреешься. Кроме того, там разговоры были неподобающие, а там где разговоры, там всегда шпики (шпионы). Один раз мне говорили: «Знаете, выходите вечером. Над Горьким летят немецкие бомбы». Я один раз решил, но мне это не понравилось, и особенно не понравились разговоры в толпе, потому что тут шпионы, и что Горький будет взят, и я перестал ходить…
Но кто внушал мне отвращение – это русские эмигранты. Они грызлись всё время – в Эстонии, Латвии и так далее. Они сидели там, ждали прихода немцев и готовили друг на друга доносы. Один из них, (ну, это между нами было), на другого: «Я знаю, что он готовит, я против него – контрдонос, и там написано: «Он пишет против меня, что я выдавал честных фашистов». «Что вы написали? Никаких честных фашистов не может быть у нас. Уже тем, что вы так пишете, вы пишете донос на самого себя».
Бедный один, который был эмигрантом из Эстонии, его посадили в культурный уголок. Там вечером пластинки были, мы ходили туда, чтобы не слышать лагерной ругани. Он сам говорил мне: «Я тут сплю, просыпаюсь, и думаю: я, вероятно, дома у себя. Приоткрываю глаза: ножка моего стола, где-то там кусочек окна. Потом просыпаюсь – и всё равно я в лагере». Разные судьбы. И вот этот не вышел. Он был писатель эстонский – русский эмигрантский писатель и показывал мне шанхайскую газету. «Среди эмигрантских писателей видное место занимает такой-то».(В.И.Гущик) Про себя. Как эта газета туда попала, не знаю, но я её читал собственными глазами. Шанхайская русская газета. Неуютно было этим эмигрантам. И главное, что никакой дружбы между ними не было, выбивали друг у друга из рук места.
___Я удивляюсь вашей доброте, Аристид Иванович, как вы всё это простили?
Д. Да как вам сказать. Вы знаете, что про меня написал Солженицын? Что он меня осуждает. Я не знаю, кто ему сказал… Моя точка зрения такая: забыть и не придавать этому значения. И он меня осуждает в печатном виде, за границей уже. Он не говорит, что я стал партийным, это нет, но что вот эту точку зрения он – нет. Он сидел тоже, но он сидел там, где были закрытые лагеря. Затем, когда он кончил, то я, например, имел право жить везде, кроме больших городов, а он получил определенное место, в Казахстане город Берлик. И в этот город Берлик попал мой друг Зубов, врач. И оттуда написал мне в Лугу и адрес свой, но написал так «Берлик», что я прочитал «Берлин» и думаю: ну, мало ли что… Потом он мне писал, что вы не точно пишете Берлик. И они там познакомились: Зубов практиковал, а тот преподавал физику, Солженицын, в среднем учебном заведении. Каждый вечер заходил он к Зубову и его жене и читал им «Ивана Денисовича». Они очень одобряли, но очень не одобряли стиль. Потом они ко мне приехали. Я им говорю: «Прекрасно написано, ведь там, где мы жили, это же был не Версаль и не Шенбрун, и выходила жена начальника и ругалась, а не выходила императрица Мария Терезия со своим двором, так что он писал именно на том языке, на котором там говорили». Но Зубов, воспитанный в старой русской литературе, не одобрял, и его жена тоже не одобряли стиля. Тем более, что его жена кончила исторический, но он кончил тоже институт медицинский старого времени. Николай Иванович Зубов хороший был человек, любитель русской и английской литературы. И знал хорошо и ту, и другую. Затем он любил очень ботанику и зоологию. Вот какая-нибудь птица залетит к нам, он непременно знает, что это за порода, от него я впервые узнал, что синицы не улетают за море зимой. Вы это знали?
___Нет.
Д. Вы знаете, даже песня такая есть «Спой мне песню, как синица тихо за морем жила…». Ведь это неправда, синица никуда ни за какое море не летает. Вот он мне рассказывал – весенний танец синиц и прочее, прочее. Он придумал так: чтобы увеличить рацион питания своих больных, он находил какие-то травы, из них делал шпинат такой, один раз он меня угостил. Это было так вкусно! «Николай Иванович, – говорю, – почему мы это раньше не знали?» «Я вам не отвечу, – сказал, – когда мы встретимся уже после лагеря, вы сами найдете ответ». Ответ был действительно, что это было совсем невкусно, но на голодный желудок это было вкусно.
___Так что то, что Солженицын знает о вас, он знает от него?
Д. Да, один раз он, правда, приезжал сюда, Солженицын. И вместе с Дмитрием Павловичем (Д.П.Каллистов) мы возили его в «Пенаты» и еще дальше. Он был с женой своей, с той, с которой потом развёлся. Дмитрий Павлович отобрал себе самого интересного собеседника – его, а меня посадил на заднее сидение, но с ней тоже было интересно разговаривать. Она преподавала химию в сельскохозяйственном техникуме: «Но вы не представляете себе, что такое сельскохозяйственный техникум. Это зубрежка: для того, чтобы вырастить морковку, нужно такое-то удобрение, никакого объяснения нет, а я хочу, чтобы они головой хоть немножко подумали. Я им объясняю, они противятся – не нужно им по программе». Дама интересная была, но потом развелись они. Тем более что, действительно, когда его посадили, она перешла к другому, когда он вернулся, она вернулась к нему. А у Зубова было так: он сидел, и жена сидела, и мать Зубова 80-ти лет приезжала каждый год к нему и к ней, привозила провиант. А кроме того, в Бутове под Москвой они жили, и там, значит, две дочери и сын Зубова. И старушка, как могла, их содержала. Был квартирант в квартире – вот деньги, затем она писала заявления, прошения всем, иногда она делал таким образом: скажем, отец и мать работают, а она дежурила с маленьким ребенком, получала тоже за это деньги. Геройская была старушка. Умерла 86-ти лет. Но уже под конец она забывала, он мне говорил: «Скажи, Коля, ты с Леночкой в прошлом году поженились?» А они уже лет 15. Или: «Вот ты кончил институт, это твоя первая работа, которая тут?» А он в лагерях был, она всё это забывала.
Врачам там лучше жилось, потому что каждый – в своём больничном корпусе имел кабинку.
Комические вещи. Некоторые заключенные там образованные: «Вот я хочу, чтобы мои сыновья были врачами, когда их посадят, они будут жить в лучших условиях». Но всё-таки с одним, он теперь недавно умер, был белорус, преподаватель-филолог белорусского и русского языка. Проверка провианта, начальник со своим зампомом. Показываю на мальчика: «Это начальник того лагерного пункта, где будут сидеть ваши сыновья». Он мне отвечает: «А не наоборот?» Ну, слава Богу, что вы миновали всё это. А меж тем тогда так легко и просто было. Мне рассказывал один, как он сел – это было что-то ужасное. Он поссорился со своим близким соседом из-за места дров в сарае. Потом, когда его уже брали и отвозили, тот: «Помните место дров сарае?» Значит, он на него донес. Мадам Абаза вспоминала, что она со своей сестрой на пару пела «Коль славен наш Господь в Сионе» – религиозную песню дома. Соседи донесли, и обеих сестер взяли и посадили, правда потом обе вышли. Сестра дольше сидела, потому что она была артисткой в каком-то коллективе, и вдруг увидели там, что она варит картошку или котлеты, и там нельзя было иметь ни примусов, ничего, они дали ей ещё два года, так что она писала ей: «Фраернула и села по-новой». Она ещё жива. И две дочери, но они вышли, слава Богу. Одна кончила даже химический факультет.
___Аристид Иванович, а бывали ли когда-нибудь такие случаи, чтобы вы верили какому-то человеку, а он потом оказался стукачом?
Д. Нет, я был очень осторожным, я знал, что Грецинский – стукач. И он так даже: «Знаете, начальник сказал про вас то-то». Какое-то мелкое начальство, но я молчу, потому что знаю, что если я скажу что-нибудь такое, то тот сейчас же донесёт. Нет, меня на такие вещи не возьмешь.
___И потом, согласитесь, что самый важный критерий, очевидно, всегда оставался такой интуитивно-физиогномический, да?
Д. Конечно. Доктор Копунов, московский врач, кремлевский, сел потому что был в какой-то компании, где сомнительные анекдоты рассказывались, и он улыбнулся. А там был стукач, который наблюдал за всеми.
В каждом больничном корпусе одна из сестер должна была дежурить ночью – на всякий случай с больным или что-нибудь такое. И вот тоже весь лагерь узнал. Молодая сестра легла спать, и грозный начальник обходит все корпуса, и к ней туда, а она: «Коля, это ты?» – и лезет целоваться. Её посадили в карцер. Другая попала по-другому. Думала, что это больной: «Чёрт тебя побери! Весь день с вами возишься, лекарства раздаешь, что тебе еще нужно, мерзавец?!» Значит, она спит и больной до неё не добудится… Вот они обе сидели там в карцере.
Каждое утро: «Какие у нас новости?» «Вот такие вот у нас новости». И я потом, когда я вышел, знаете, что я первым делом прочитал? Первым делом я прочитал «Записки с Сахалина» Чехова. И Чехов пишет так, что начальство, все, кто там живут, живут жизнью заключенных своих: что такой-то пытался бежать, его драли, такой-то убежал, такой-то пойман во время бегства, и этому удивляешься, а потом, пожив там, и сам начинаешь разговаривать только о таких вещах. Вот они этим и жили. Я, например, знаю даже, что один раз во время бала у начальника, такого приема, речь шла о том, почему у меня красные губы. Я не знаю, сейчас, может, это уже не так, но тогда у меня были очень красные губы. Настолько красные, что когда я уже вышел и в Луге жил, иду, и два мальчика идут на встречу. Один говорит: «Смотри, этот дяденька накрасил себе губы». Как Егунов, провожая меня, на вокзале сказал: «Если б я с Вами не был знаком, я думал бы, что Вы покрасили себе губы». Даже мои губы были предметом разговора, не говоря о всяких других вещах уже. Им не о чем разговаривать. И вот все лагерные происшествия в таком духе: что там воришка попался, там такие-то подрались, – всё это для них новость, предмет разговора.
Более откровенные разговоры у меня были, конечно, с людьми интеллигентными. Я был в добрых отношениях с Зубовым, с Куликовским, тоже врачом. Был там эстонский врач, который умер потом там, Кеерик. И вдруг, когда я заведую кафедрой, пришел к нам из военно-медицинской академии с каким-то вопросом по латинскому языку Кеерик. «Скажите, Ваш отец не сидел ли в заключении?» «Ах, да». «Вы с ним были?» «Да».
Яков Маркович присылал мне книги и мой двоюродный брат. Я там занимался Гомером немножко, и об этом написал эмигрантский писатель, про Гомера ни гу-гу. Одну работу я там написал все-таки. Потом я расширил сильно, и она напечатана в «Вестнике древней истории». Про Юлия Цезаря. Но там я написал небольшой и по-французски написал. Во время обыска: «Это что такое?» Я говорю: «Это упражнения во французском языке, чтобы не забыть». Успокоились. Мне присылали туда книги. Сестра присылала. Русские и французские. А Яков Маркович присылал греческие и латинские. Один раз – Виктор Гюго «Путешествие по Рейну», по-французски. Я иду, уже получаю. Открывает начальник: «Это что такое?» Я: «Виктор Гюго «Путешествие по Рейну». Смотрит – 1839 год. «Ах, это 1839 год, пожалуйста!»
Там был, на соседнем лагерном пункте, московский писатель Львов. Его посадили в лаптеплетную, он лапти плел там, но он, говорят, записывал то, что было. И во время обыска прятал. Вот это то, что я про него слышал. Больше я ничего про него не слышал и никогда его не видел. Говорят, что он писал какие-то повести из времен Петра Великого.
Доктор Барских. Его фамилия, знаете, в бюллетенях о здоровье Ленина. Он был тогда молодой врач. Но вы знаете что, господин Сталин все, что было с Лениным де-факто, он преследовал. Жену его… ее последние годы жизни были невеселые. Барских говорил: «Так как я подписывал эти бюллетени, то я ждал тоже со мной какой-нибудь репрессии». Сделали таким образом: он уже в Московском институте преподавал, было распоряжение, что он директор Витебского, ему приказано было уезжать, считалось, что он уже уехал, но он задержался, и вот в это время его арестовали. «Я в свое время занимался вопросами дистрофии, – говорил он. – И тут в лагере как раз огромное поле зрения». Я как медицинский статистик сижу при нем и записываю. Является лагерный тип. «Со стороны нервной системы я не вижу никаких нарушений» – говорит профессор. Изможденный или нет – только это его интересовало. Потом, удивительные вещи: вскакивают какие-то нарывы, а было таким образом. Если вы делаете себе укол и впускаете сок какой-то травы, то у вас распухает рука, без всякой боли и на несколько дней вы освобождаетесь от работы. Он не знал, думал, что это лагерное заболевание, а потом он уже узнал… Барских.
Был стоматолог Бродский, он держал здесь на Моховой свой кабинет. На него был донос такой, что будто бы он сказал, что не нужно делать ночного затемнения, что придет немец – всё возьмёт. А на самом деле говорит так: «Доносчикам была нужна моя квартира, и они пришли и всё забрали». Так он у нас просидел 8 лет. Потом мы с ним встретились, и он освобожден, и я. Жена за него очень хлопотала. Он освободился, тогда – на нее донос, что она пыталась взятку сунуть, и её взяли туда. Она там просидела года два, вернулась с совершенно расстроенным здоровьем и умерла. И вот он женился потом. Я его встретил в театре, потом он меня приглашал, я бывал у него. Вот он мне рассказал ещё: ночью начальник-самодур является к нему. «Доктор, у меня страшно болит зуб! Вытащите зуб! Если нет, что-нибудь такое…» Бродский сказал: «Вы знаете, испугался, и – не скрою от Вас, взмолился своему еврейскому богу». И он схватил (крепкий мужчина был, большой, он один раз у меня 6 корней вырвал, один за другим, так что я почти не заметил) и вырвал этот ужасный зуб. Но что было, если бы зуб сломался? После этого начальник: «Пождите». Пошел домой и вернулся с коньяком, с угощениями… И остальную часть (ночью было) происходило то, что запрещается всеми лагерными – совместный пир начальник с заключенным. Он говорит: «Это хорошо было». Я, конечно, никому ничего не рассказывал. А вот тут он мне уже рассказал.
___А вот то, что Вы говорили про женщину, которая не хотела выходить, это, в некотором смысле, имеет очень глубокое значение, потому что я знаю очень многих, ну, начиная с Достоевского, который не помню, кому он сказал: «Вас батенька бы на каторгу…» И вот я еще знал людей, которые в таком духе, не зная Достоевского, говорили, что вот именно там происходит какое-то очищение человека, с него снимается как бы культурная вся корка, и он остаётся в обнажённом виде вот как он есть, в чистом.
Д. Да, такие вещи были.
___Но мне кажется, что вот это именно русская черта.
Д. Возможно, да. Меня больше всего поразило, что эмигранты, которые там грызлись, они и в тюрьме продолжали грызться. Вспоминаю, бессарабский врач, который некоторое время в городе Рени даже был. Я ему говорю, что бессарабский этап пришел, а этот Карлик – ни за что. Он предался либеральной партии, а врач был крестьянской партии. Он был агитатором либеральной партии в кишеневских депо и своим красноречием стихийным он увлекал за собой рабочих. «Только не в мой корпус больничный». Даже там он не хотел его видеть, этого Карлика. Или, скажем, русский эмигрант в Эстонии. Их же Эстония приютила. «Знаете, это же картофельная республика, это же наша губерния, что это за республика такая?» Вот такое отношение было.
___Аристид Иванович, вы не устали?
Д. Нет.
___Скажите, Вы во сколько ложитесь?
Д. Ну, в 11, в половине 11. А сейчас?
___Половина десятого.
Д. Нет, поговорим. Я так редко вас вижу. Вы много времени проводите в библиотеках?
___Да нет, не очень в последнее время.
Д. Потому что в Москве есть то, чего нет здесь. Набираете материал какой-нибудь?
Я там преподавал английский язык одному немцу-летчику, но наш летчик. Я ему так сказал: «Когда вы изучаете английский язык, думайте не по-русски, а по-немецки, тогда вам легче будет». И параллели разные приводил. Но единственное, что я говорил: «Вот смотрите, по-английски нельзя сказать, «что вы читаете?», а «что делаете вы читаете?» – «what do you do read?». Он сказал: «Вы знаете, немцы Поволжья сохранили это старинное. Немец Поволжья никогда не скажет “was lesen Sie?”, но “was tun Sie lesen?”» Так что старинную прагерманскую форму сохранили английский литературный и немецкий нелитературный язык. Потом я два раза преподавал латинский язык там, на медицинских курсах. Это отметил Солженицын. Потому что нужно было подготовить медицинских сестер, а их же мало было, таких, которые проходили специальное образование. И там два раза были курсы. И там я сначала программу составил. Первый год я преподавал, не имея ничего. Просто по памяти. Грамматику… Ничего не было.
Там был один преподаватель английского языка, но человек, видно, корыстный. «Вот вы преподаете язык, так сколько вы берете?» «Здесь что ли брать? Это, – говорю, – развлечение». Тогда он потерял всякий интерес. Помню, фамилия у него была Михайличенко, дочь у него называлась Луиза. Каким надо обладать отсутствием вкуса и отсутствием просто такта, чтобы дочь назвать Луиза Михайличенко! Правда, был там еще Ричард Копылов.
Нет, собрание людей было интересное.
Вот когда я почувствовал огорчение один раз. Два нацмена таких, красивые с блестящими глазами были наверху, копошились, оттуда что-то падало, мне это не понравилось. Когда они вышли, я начал с ними разговаривать. Говорю: «Какой у вас срок, за что?» По 6 лет им дали. Зачем? «Маленький жена». Я не понимаю. «Насиловал маленький девочка. Другой насиловал маленький мальчик». Тоже 6 лет. А нам 10 лет ни за что ни про что. Схватили и посадили. Куда они потом девались, не знаю. Слава Богу, но я был доволен, что их не было. Не говорил я вам никогда про Прилепского?
___Нет.
Д. Был такой, по-моему, довольно глупый человек – Прилепский. Нужно было назначить такого, чтобы он привозил провиант, это значит, что он бесконвойный был и так далее. Неужели никого поумнее не могли найти? И он отправился за провиантом и привез. Потом он сказал в бухгалтерии и всяким бригадирам, что он в следующий раз поедет и привезет им табак, чтобы они ему деньги давали. Они сдуру собрали ему довольно большую сумму. Он взял и не привез провиант, а сам исчез куда-то, убежал, воспользовавшись поездами. Проходит три года. Я сижу опять у телефона, новый этап прибыл к ним. Прилепский смотрит на меня: «Вы все еще здесь?» Я говорю: «А вы опять здесь?» «Да, но не жалею. Знаете, эти три года жил – во!» Я говорю: «Как же так? Паспорт…» Он говорит: «Я же знаю такие места, где делаются паспорта». Но так как он уже на второй раз, но на этот раз ни о каком расконвоировании не было речи, он проходил под конвоем или сидел в зоне. Вот история Прилепского.
Привезли этап. Этап состоял из двух человек. Один был с немецкой фамилией Апт, а другой с русской. И они сели на скамейку и начали разговаривать между собой. Я думаю: дай-ка я по акценту узнаю, который из них немец. Не узнал. Потом оказалось, что немец с голубыми глазами, немолодой, несколько старше меня тогдашнего. Мне было уже 45 или 46, чуть старше. Оказывается, окончил Берлинский университет по классическому отделению! Знаком с Вольфом Али и семейством его. Вольф Али – турецкого происхождения, но онемеченный. Я говорю: «Где же вы работали?» «Я работал в уголовной полиции Берлина. Не удивляйтесь. За заработок. Ну что такое классик? Ну, в гимназии преподавать, а тут сразу я был советник какой-то». Его, когда он был в войсках немецких, по изъятию культурных ценностей из СССР. В этом году он попал к нам, но на него смотрели не как на военнопленного, а как на преступника, и дали ему 10 лет, он сидел у нас. Да, и почему такой русский язык. Его отец был германским консулом в Одессе и отдал его в русскую гимназию, и поэтому он великолепно говорил по-русски. И он там тоже давал уроки русского языка и латинского.
Маленькая неожиданность. Был такой немчик голубоглазый, молоденький, и доктор Богомолов посадил его в бане, чтобы он там разогревал воду. И один раз я с ним сижу, и проходит Николай Иванович Зубов. Я говорю: «Bonus est puer». «Bonus das ist gut und puer das ist Knabe». Я говорю: «Откуда же вы знаете?» Католик, и перед конфирмацией они проходят небольшой курс латинского языка, чтобы понимать. Один раз он был в страшной панике. Доктор Богомолов приказал вскипятить там воду (это наш начальник), он не сделал это. Богомолов на него рассердился, сказал снять его с этой работы. Я говорю: «Идите к Богомолову, попросите, чтобы вас оставили здесь». И вот я у Богомолова с бумагами, он подходит и начинает что-то говорить. Богомолов посмотрел на него, а он похожий на девушку, голубоглазый, красивый, и сказал: «Das ist gut». И оставил его.
Накануне выходных дней… Сначала было два выходных дня в месяц, потом оставили уже 1 в полтора и 1 в два месяца. Бал, танцы. Я ходил смотреть. Один ко мне подошел: «Что вы ходите?» «Люблю великосветские развлечения». И смотрел. Действительно, это интересно: скажем, аферист и воровка танцуют. Потом смотришь: кто-нибудь из нашей братии танцует тоже с какой-нибудь дамой, которую посадили за религиозные убеждения. Были у нас три директрисы публичных домов. Одна выступала на эстраде и пела, так что я говорю, что у нас основная культурная сила – директриса публичного дома. Вторая была простая: все глаголы, все существительные называла своими именами. А третья была утонченная: «Ах, я знаю, за что я сижу. Я сижу за религиозные убеждения». Присылали ей все время посылки какие-то женщины. И один говорит ей: «Александра Павловна, кто вам присылает посылки?» «Племянницы». «Слишком много у вас племянниц». «Ой, каюсь, дружок, слишком много. Значит, неплохая я была, если они меня здесь не забывают, могли бы забыть и не посылать. Посылают, не забыли, значит, какая я была». Потом она очень любила: «Читайте мне, пожалуйста, стихи Есенина». И проливала слезы. Так что такие дамы бывают сентиментальные.
Но знаете, были типы удивительные, вот я сейчас так внезапно вспоминаю. Был молодой человек – Миша Жигальский. Он сделал мне, правда, за плату, ножницы. Стеклышком. А ножниц не полагалось. Дело вот в чем. Мимо нас проезжали поезда с заключенными для урановых разработок. А туда направляли тех, кто у немцев служили шпионами. И вот Миша Жигальский – 22 года, а срок на 25 лет. И на его счастье он заболел, и его у нас высадили и к нам прислали до выздоровления, и больше года он у нас был. «Миша, за что вас посадили?» «Я служил в гестапо. Ах, Аристид Иванович, если бы вы знали! Формы! Посмотришь на себя в зеркало – ах, любуешься!» «Дурак ты, дурак. Жаль тебя, конечно, дурачка такого…» Из-за хорошей формы. Так вот он встречал меня по вечерам во дворе, когда я шел с бумагами: «Итак, еще один день прошел, притом вполне благополучно», – говорил он мне. Это были слова, которые были в пьесе, которая шла у нас на сцене. «Немецкий шпион в Москве». Один раз летом, накануне выходного дня, настроение у меня хорошее сравнительно, встречаю его. И вдруг он мне говорит: «Итак, еще один день прошел и притом неблагополучно, меня вызывают уже». И теперь на урановые разработки. Долго ли он там продержится? Но он, конечно, погиб там, этот Миша Жигальский. Еще был один, Павлов. А имя я не помню. Студент педагогического института по географии. Я даже никогда с ним не разговаривал. Вдруг мне рассказывает этот эмигрантский писатель, что сидел…(запись обрывается)