Расшифровка бесед профессора А.И.Доватура, произведена Л.Ермаковой.
Примечания И.Остроумова.
1978 г. Беседа А.И.Доватур с А.К.Гавриловым
А. Г. (А.К.Гаврилов) Аристид Иванович, очень хочется услышать некоторые воспоминания и, может быть, у меня, например, мечта услышать более-менее подряд…
Д.(А.И.Доватур) Что-что?
А. Г. …Более-менее подряд рассказ. Начало я представляю себе: зима, вы у ворот лагеря.
Д. Ах, это? Ну, это не нужно. Это как-нибудь особо. Это всё может быть повернуто в очень нехорошую сторону. Потому что у меня же сладких воспоминаний там нет. Университетские воспоминания – это другое дело… На моей родине в Бессарабии сейчас тоже разные сорта вин, но когда я был ребенком, царствовала в этом доме моя бабушка – румынка. Она не хотела слышать о том, что разные сорта вина. Мой отец никакого отношения не имел к этому. Мы приехали туда, там в приданое моей матери дали какие-то виноградные сады, и он как раз высказал эту мысль. Бабушка послушала: «Ce este asta? El s-a născut într-o țară unde nici n-a văzut struguri și el vrea să
mă învețe! (Родился он в такой стране, где и винограда нет, и хочет он меня учить). Так было во времена отцов, что всё красное вместе, всё белое вместе. Так было при отцах, так будет и дальше». Она свою старшую дочь выдала замуж за русского казачьего офицера. Он затем стал революционером даже, правда, он делал не ту революцию, он эсерскую делал революцию, поэтому в начале революции нашей его – в тюрьму, и там он умер. Так вот, когда родился сын, этот сын стал потом черносотенцем самым настоящим – в пику отцу. Когда родился сын, этот принес книгу, сказал, что этого сына нужно учить. В это время бабушка занималась с этой теткой мытьем. Горела печка. Бабушка взяла эту книгу и швырнула ее в печку: «Десять детей у меня было. Никаких книг я до этого не читала, и он пришел меня учить!» Вот, такие у нее взгляды. Итак, за здравствие бабушки!
Скажите, вы новогреческий язык в каком возрасте приблизительно начали изучать? Вас же дед обучал.
_А.Г___Пожалуй, изначально.
Д. Я вот, к сожалению, уже не застал в живых моего деда. Когда я родился, мой греческий дед умер. Правда, дяди говорили по-гречески, но это был уже их язык, специальный язык, чтобы мы не понимали.
А.Г.____Нет, у нас такой язык взрослых был турецкий. Вот у моих бабушки и дедушки был турецкий язык, чтобы не понимали его. Я поэтому запомнил только некоторые выражения, какой-то «багдерас».
Д. Что это такое?
А.Г.____Вот я и не знаю. «Багдерас», когда хотели обратить внимание, что перейдем с греческого на турецкий.
Д. А где это было?
_А.Г___В Москве. И потом, конечно, ругательства. «Асихтер».
Аристид Иванович, а вот вы говорили какие-то воспоминания о Лозинском…
А. Г. Кстати, о Вагинове потом не забыть…
Д. Знаете, Вагинов был очень дружен с Андреем Николаевичем Егуновым. У них даже была специфическая причина. Потому что они оба были писателями, в конце концов. Вагинов – писатель, Андрей Николаевич был тоже писателем. Они иногда совещались, а потом Андрей Николаевич мне сказал так: «Вы знаете что, в сущности говоря, писатели по-настоящему так же, как и музыканты, никогда до опубликования не совещаются друг с другом, потому что очень легко сделать плагиат. Один композитор сделал музыку, не опубликовал, другой услышал ее, и потом через полгода ему начинает казаться, что это его собственная музыка». И так же было вот тут, то же самое. Вагинов не принадлежал к числу тех людей, которые считают, что вот он писатель, и никто больше не должен писать. Вдобавок он начал уговаривать меня стать писателем в специфическом жанре. А я ни в каком – ни в специфическом – не могу быть… У него один роман есть на основании бумажек от конфет. Он написал. Называется «Бамбочада». И значит, я в это время приехал после лета с Кавказа, и там у одних родственников сидим мы пьем чай с конфетой, и вдруг меня поражает: конфета, на конфете – дама в шляпе, попугай, дама кормит попугая сахаром. И название этой конфеты – «Прогресс». Это меня так убило, что моя родственница, дочь американского консула в Москве… Я говорю: «Разрешите взять мне, один писатель интересуется». Когда я приехал сюда, он даже в корректуре вставил вот эту бумажку. Я подаю ему эту бумажку, у него был такой альбом, где были они наклеены, и вот эта тоже – «Прогресс»! Ему нравилась эта необыкновенно – просто абсурдность. Это Кузьма Прутков, это всё что угодно…
А. Г. Расскажите, а как вы познакомились. Интересное же было знакомство.
Д. Это он познакомился, а не я.
А. Г. Он написал стихотворение «Мы эллинисты». («Эллинистам»)
Д. Это уже после знакомства. У него была удивительная наружность. Андрей Николаевич Егунов говорил: «У него не анфас, только профиль». Большой нос…
____Когда он умер?
Д. Вы знаете, Андрей Николаевич говорил вам, нет?
____Нет.
Д. Он же очень беспокоился за свою жену Александру Ивановну, которая до сих пор жива-здорова. И к фтизиатру отправил. А затем тот: «А дайте я вас обследую». У него был туберкулез. И уже в легких была каверна. И после этого он недолго прожил.
А. Г. Он ходил на ваше чтение романа, да? (Видимо речь идёт о переводе греческого романа «Эфиопика» сделаного А.Б.Д.Е.М)
Д. Да, ходил. А потом он очень хорошо умел делать, помимо романов, настойки из еловых шишек. Водка такая была у него. Причём он очень гордился этим. Это было очень хорошо сделано. «Не думайте, что я это купил, это я сам сделал».
А. Г. А этих героев произведений – вы знали, помните?
Д. Пумпянский там был, потом Иван Алексеевич там был, но я их мало знал, Андрея Николаевича больше.
А. Г. А греческим он немножко начал заниматься?
Д. Мало. Он любил старые книги читать, из них что-нибудь извлекать.
А. Г. Это называлось «пробежка по культуре». Книги 16 века, потом какая-нибудь хроника…
Д. Какой-нибудь писатель забытый первой половины 19 века… Тем более, что, знаете, в Публичной библиотеке всё ведь можно найти. Публичная библиотека – вам это известно или нет – ее хотела открыть Екатерина. Когда подсчитали, там сколько книг было. Русских книг было 8 всего, а французских и немецких – больше. В Петербурге, в столице Российской империи, открыть Публичную библиотеку из 8 русских книг! Начали собирать русские книги. И Александр Первый открыл, не только открыл, а издал закон, что всякое издание, всякий издатель обязан под страхом штрафа один экземпляр изданной книги в Публичную библиотеку отдавать. Не только книги, но все что угодно. Вот так. Там Крылов ведь работал в своё время, и нам показывали (я ведь работал там 7 лет) там такие вещи: Крылов пишет басню, черновик, где он зачеркивал, изменял, он комкает и бросает в корзину. А другие сотрудники собирают и сохраняют. Так что мы знаем первоначальные варианты басен.
А. Г. А умер Вагинов уже после того, как вы отправились…(в 1935 А.И.Доватур был репрессирован и сослан сначала в Саратов , а в 1937 году в лагерь Сухо-Безводное в Горьковской области)
Д. Нет-нет. Он очень рано умер. Мы отправились с Андреем Николаевичем на дачу. Есть такое Пудость – какая-то станция… И, значит, пошли мы гулять в лес, молодые тогда. И вдруг Вагинов после 20 минут прогулки (а там дрова были): «Я отдохну на этих дровах». Вы знаете, если бы мы не были так молоды, как все, то нам показалось бы это странным. Молодой человек через 20 минут уже не может идти дальше. Мы прогулялись часа полтора. Он всё лежал. Он после этого прожил года полтора, не больше. Вы знаете настоящую его фамилию?
А. Г. Вагенгейм.
Д. Да, Вагенхайм. Отец его был жандармский полковник. Мне говорила его жена, что он два раза ходил в заключение, но выходил через месяца 2-3. Вышел, приезжает, а через какое-то время опять… А жена его, то есть мать нашего Вагинова – я ее видел в лагере у нас, то есть не я ее видел… Там была другая дама, которая оттуда приехала и говорит: «Я, знаете, там была с Вагиновой, – называет имя-отчество. – У нее сын писатель был, умер». Так что мать тоже была там же. А в Германии есть писательница такая-то фон Вагенхайм. Ее роман один фигурировал у нас в «Мире». Может быть, это отдалённая его родственница.
А. Г. Романы не изданы, а вот стихи постепенно издают…
Д. Один сборник стихов был издан. «Опыт соединения слов посредством ритма».
____А он с кем-нибудь из других авторов дружен был?
Д. Вы знаете, он вообще был такой замкнутый человек, очень замкнутый. Андрей Николаевич никогда не говорил, что он был дружен с кем-нибудь.
____Андрей Николаевич говорил, что он с Мандельштамом были поэтические соседи.
Д. Да, поэтические, но не реальные. Вот скажите, пожалуйста, вот Гончаров и Тургенев – их романы параллельны и очень известны. А между тем они не любили друг друга.
____Аристид Иванович, а что вы помните о Васильевском?
Д. Величественная фигура, прекрасно держался, очень вежливый со всеми, холодновато вежливый. У нас всегда было такое впечатление, что он занят чем-то другим. В Публичной библиотеке – это место, где он работал, заведовал отделением искусств (до него Стасов заведовал). Ни с кем особенно не откровенничал, был поклонником одной очень красивой дамы. Но поклонником платоническим. Старался услужить ей во всём. Некоторые передавали такой рассказ. Эта дама – Лидия Иосифовна Олавская. Мне сказали, что она потеряла зрение почти, она иногда со мной по телефону еще говорила в прошлом году, что хорошо бы увидеться, я Вас приглашу, но так как-то и не [вышло]… Из старых сотрудников Публичной библиотеки, ну, скажем, Шарлотта Штайман. Она старалась поддерживать телефонные [разговоры], сейчас давно не звонил… Так вот. Она была очень красивой, изящной, дочь товарища министра финансов. Товарищ – это официальное звание тогда. Новицкий. Вот он польского происхождения. Поэтому она даже не Лидия Иосифовна, а Лидия Осиповна, чтоб больше по-русски было. И у неё другая сестра была, тоже очень красивая, служила в канцелярии Бестужевских курсов. Окончила Бестужевские курсы и там же служила в канцелярии. Так вот это было известно. Разговор такой мне передавали. «Михаил Ильич, скажите, пожалуйста, вы сегодня как направляетесь домой?» – спрашивала эта дама. Это значит, что она хотела дать ему какое-то поручение. Купить что-нибудь. Он: «Мне на Петроградскую сторону, затем завернуть туда-то», – он показывал, что он, в сущности, по всему городу едет. На самом деле нет. И тогда она просила его купить что-нибудь. Вот так. Но это был не роман, а поклонение красивой даме.
Публичная библиотека тогда представляла собой арену борьбы двух дам. Этой Лидии Иосифовны Олавской и Екатерины Александровны Лаппа-Старженецкой. Обе дворянского происхождения, обе дамы такого настоящего дамского типа. Нужно вам сказать, что я применял к этому из «Истории Европы» такое место, что две женщины правили на Великобританских островах: протестантка Елизавета и католическая Мария Стюарт. Мария Стюарт была вот эта красивая Олавская. А моё начальство – Екатерина Александровна Лаппа-Старженецкая была Елизавета. Она тоже была дольно красива, умная, очень практичная, и вот они друг друга не любили. Вокруг Олавской группировались свои поклонники, вокруг Екатерины Александровны – свои. До открытой вражды никогда дело не доходило, но вот такая атмосфера была. Это не мешало тому, что время от времени из этого лагеря и из этого изымались люди в тюрьму. Вот так. И, кроме того, были еще люди тогда вот мы – помоложе, в сущности говоря, мы не принадлежали ни к какому лагерю, к нам и туда, и сюда одобрительно относились. И это относилось и к женскому полу, и к мужскому. Это была душа библиотеки. То есть, например, создавалось общество Nutzgemeinschaft. В Германии, и в России. Книг не было. Средств не было. Тогда объединились – Nutzgemeinschaft. Общность нужды – обмен книг. Вот в этом обществе сидели, конечно, не мы, молодые люди, а Екатерина Александровна Лаппа-Старженецкая, Лидия Иосифовна Олавская и другие люди. Ну, библиотека в значительной степени представляла собой как бы всё-таки салон тогда, и, так сказать, представителем очень хорошего тона был, конечно, Лозинский. Вдали несколько был Римский-Корсаков, сын композитора. Он сидел в музыкальном отделе, почти ни с кем не знался.
А. Г. А был в восточном отделе какой-то, который приходил и сидел в нижнем белье.
Д. Я его мало знал, они внизу там сидели, он сидел в нижнем белье, потом он один раз пожелал в университете преподавать древнееврейский язык… Академик Коковцов, двоюродный брат министра, графа Коковцова, который, однако, не желал, чтобы знали о родстве, и даже при старом режиме никогда не ходил по той улице, где жил его двоюродный брат-министр, чтобы не думали, что бедный родственник идёт к богатому родственнику. Был удивительный этот Коковцов, Павел Константинович. Ложился спать в десять часов вечера каждый раз, рассказывал кому-то… это он Жебелёву рассказывал: «Он пришел ко мне в половину десятого…» У него был брат-инженер. Да, ещё было так: он был молодым человеком, этот Коковцов, врач его осматривал: «Ой, знаете, здоровье, плохое Ваше здоровье, нужно очень беречься». Тогда тот взял и бросил курить, отказался от женитьбы, стал ложиться спать в 10 часов и с удовольствием потом рассказывал, что он пережил этого врача. Когда брат его, инженер, собирался жениться, этот пошёл, сказал: «Не женись, будут неприятности». Через 20 лет жена умерла, и тот сказал: «Вот я тебе сказал, что будут неприятности». Жебелёв рассказывал такую вещь. Павел Константинович: «Меня просто убивают. Вы завтра выйдете на улицу, будет тревога, будут ловить людей, и в задний проход им будут вдувать что-то такое…» Я к нему немножко был отдаленный, знаете, почему? У меня был друг Борисов, вы знаете его, он Вваш родственник.
А. Г. Да, свойственник.
Д. Борисов этот был очень талантливым человеком. Он приехал сюда из Таллинна, где он жил. Не в эмиграции, а когда они отделились, он там жил. Там он кончил гимназию, русскую. Там он увлёкся древнееврейским языком и до такой степени увлёкся… Это можно рассказать про вашего свойственника?
А. Г. Да, конечно.
Д. … что пожелал перейти в еврейскую веру. Это было не в Таллинне, а в Тарту. Тогда слух разнёсся. И тогда христианское население, православные и лютеранское (немцы) объявили, что если еврей сманит его в еврейскую веру, то они устроят еврейский погром. Это он мне рассказывал сам. Теперь позвольте дальше. Он увлекся и увлекся до того, что он преподавал уже, будучи школьником старших курсов: евреи нанимали его преподавать древнееврейский язык их сыновьям, потому что он так хорошо знал. Архиерей местный встревожился, его призвал к себе… А сын архиерея был священник. Вот, значит, они сидели. «Ну, садитесь. Так, что ж, решили переменить веру? Вот меня интересует. Вот мы читаем слово Божье…» Тот бросает взгляд на это слово Божье, ну, оно вверх ногами лежит, только что впопыхах поставили в качестве декорации. Ужасно ему всё это не понравилось. Но на следующий день была другая сцена. Пастор, он же профессор, он же автор грамматики еврейского языка Бундерлинг. Тот тоже устроил сцену, но гораздо более красивую. Он упал ему на грудь и по-немецки сказал ему: «Юноша, не отрекайтесь от Христа». И это такое впечатление произвело на Андрея, что тот отказался от этой мысли. Потом они с ним разговаривали, и тот сказал: «Как жаль, что Вы не лютеранского вероисповедания, я сделал бы Вас лектором еврейского языка в университете, а так я мало успевающих студентов буду присылать к Вам». И Андрей, будучи школьником, обучал древнееврейскому языку студентов, которых присылал ему этот.
Потом он оказался в Петербурге, то есть в Ленинграде, и написал Коковцову письмо на древнееврейском языке. Коковцов: «Как интересно! Вот такое-то выражение мне не понравилось, откуда Вы его взяли? Я как-то не помню такое». Андрей сказал: «Из книги Царств, глава такая-то…» «Вы правы, так можно сказать!» Тот сейчас же устроил его студентом и очень его любил, но предупреждал его против меня. «Вы с ним не очень – евреев любит». А евреев, знаете, почему он не любил? Нет, когда шло дело Бейлиса, он отправился в Киев и доказывал, что евреи никаких ритуальных убийств не совершали. Оправдание Бейлиса было отчасти тоже заслуга вот этого Коковцова, но он потом говорил, что евреи начали вытеснять его учеников, что евреи неблагодарные, евреям нельзя дело доверять. Про меня, значит, – «Он французский еврей, – стал говорить, – да, его предки были французы, но, кажется, его отец был полковник». Глупости, глупости. Вы видели этого полковника? Вот в этом всё дело. Один раз Андрей отправился на дачу и просил меня какую-то книгу взять у Коковцова. Я пришел к Коковцому – он даже не предложил мне сесть.
Я еще скажу про Коковцова. Вы знаете, он терпеть не мог, чтобы его ученики женились. Андрей, имея уже 4-летнюю дочь, скрывал от него женитьбу. Поэтому, когда я пошел туда: «Не говорите, что я с семьей, с женой отправился на дачу. Он не знает и не должен знать».
Больше всего он любил граммофон. У него был граммофон, он заводил, слушал. Один раз было так. Я работал уже в библиотеке Академии наук. Вдруг все библиотекари бросили всех читателей, и, оказывается, пришёл академик Коковцов, ему нужна была брошюрка «Как чинить граммофоны». А когда приходил академик, они бросались… приходил знаменитый – вы называете его кораблестроитель, а я называю его прикладным математиком – Крылов. Когда он приходил туда, то бросали всех… Но тому нужны были книги Ньютона… А тут тоже бросили всё, но ради вот этого.
Теперь Клюев. Каким-то образом Андрей познакомился с Клюевым.
____Он старообрядец.
Д. Ах, да, Андрей старообрядец был. И он поэтому не курил. Не курил, как старообрядец. Дед родной учил его по «Часослову» читать. Теперь Клюев. Он говорил: «Я иду к Клюеву». «Может быть, я… ». «Нет, нет, вы ему не понравитесь. Вы знаете, на таких, как вы, он смотрит-смотрит а потом: «Изыди, Сатана!»
____А какая обстановка у Клюева – он описывал?
Д. К Клюеву приходил какой-то поклонник, уезжал в провинцию. «Так ты мне оттуда пряник привези да расписной, там вот такие продаются, да рубашку мне, а рубашку – чтобы с вышивкой было, без вышивки не люблю. Понял?» Он заказывал подарки, которые нужно ему привезти…
Андрей был очень интересный человек.
Вы не забудьте тогда, какая разница – и служебная, и возрастная между Лозинским и мной. Да, он ко мне так дружелюбно относился, но всё-таки это давало себя чувствовать. Мне вот под 30, а ему уже к 50. И потом, он был занят своими делами, переводами своими…
Я вот говорил, что в это время были протесты такие. Мы с протестом ходили к английскому консульству, чтобы Англия что-то сделала… Как один человек в Публичной библиотеке говорил: «Лорды что-то шебаршат». Мы шли туда. Рядом со мной идет Софья Львовна Быковская, верная ученица Марра. Она говорит: «Посмотрите на Лозинского, как бы его не приняли за английского лорда и не вздули бы по дороге». Вспоминаю, во время одной из таких демонстраций: он (впереди люди высокого роста шли) и рядом с ним герцогиня Лейхтенбергская, троюродная сестра Николая Второго. Мы всегда были красные, герцог Лейхтенбергский был красный, но мы этого не знали. Так вот, Михаил Ильич шел в первом ряду, он высокого роста, с герцогиней Лейхтенбергской. А я слушал, о чем они говорили. «Вы знаете, когда я последний раз была в Вене, эрцгерцог (не помню какой) сказал мне: «Alles zum Teufel! – все к черту!» «Да, Николаю Второму я всегда говорила: рабочие – не трогайте их. Les ouvriers? Ne touchez pas!». Вот такая была дама
____А на снимках, я бы не сказал, что Лозинский выглядит именно значительным, но не аристократично.
Д. Нет, но видите, очень такой фешенебельный, господин такой. Потом это очевидно лицо, не вся фигура…
____Да, там только лицо.
Д. …очень представительный был. Я помню, когда его спас опять от ссылки Толстой, те, которые уже отправлялись в ссылку, приходили прощаться: «Я остаюсь, мне даже неловко, когда столько народу, столько людей за решётками». Но, во всяком случае, никаким подлым поступком он себя не запятнал, никаким – ни трусостью, ни какими-нибудь выступлениями…
А. К. О Борисове вы уже услышали в последний раз уже там…
Д. Да, в лагере. Я сижу в бараке, уже у нас завели радио было. «Научный сотрудник Эрмитажа семитолог Борисов впервые прочитал такой-то камень». А там краткая надпись была какого-то царя восточного. Я подхожу, а там такой юрист был, артист… «Это мой друг был. Вот по радио сообщили, что известный…» «Ну, что ж, а Вы известный зэка, заключенный…» Я был статистик медицинский, нас отправляли на съезд – там лучше кормили, на съездах. Вот выкликает один… При моей фамилии всегда случалась остановка, другой подходит: «Да что ты разве не знаешь? Это известный зэка Доватур». Заключенный было – зэка. А множественное было – зэказэка. «Так, следующие зэказэка отправляются туда».
Борисов был очень талантливым человеком. Умер во время блокады. Знаете, он преподавал в университете персидский, арабский, древнееврейский, который он прекрасно знал. Причем он мне говорил, когда он увлекался этим еврейским языком, его дедушка-старообрядец: «Андрюшенька, ну что ты там, занялся бы немецким, что ты всё жидовским да жидовским?»
А. Г. Они с Серафимой (актриса Серафима Бирман) были женаты на брате и сестре.
Д. Да, она терпеть его не могла, своего зятя. Ненавидела просто.
А. Г. Да, это вообще трудные люди. Но сам талант великолепный.
А. Г. Ещё о Борисове любопытно, как он отказывался писать, пока у него бумаги не было.
Д. Он должен был писать на хороших больших листах бумаги. «Нет у меня бумаги». Ну, хорошо, я пришел к ним туда и говорю, что я обыщу весь ваш письменный стол и найду вам бумагу. Все ящики обыскал, причем жена его говорила: «Ну что, Аристид Иванович, ваше время теряете?» Я говорил: «Знаете что, это лучшее, что я могу сделать такому ученому, как ваш муж, это доставить бумагу…» Оказалась масса великолепной бумаги, белой, чистой… Только не мог найти её. Вот только на этой бумаге он мог писать. У него неврастения все-таки была. Его отец и мать отправили на 3 недели, кажется, в дом отдыха, и в этом же доме отдыха сидел писатель Тынянов, окружённый поклонниками и поклонницами. Так как Андрей был не из тех, которые бегают за всеми, то вся эта компания на него смотрела косо. Я к нему приехал, это было летом, и на меня тоже все смотрели, а он говорит: «Знаете, почему?» Он у них нелюдим такой, и вдруг к нелюдиму кто-то приехал.
Он прекрасно, конечно, русский язык чувствовал. Нянюшка там была при дочери. Нянюшка говорила его жене: «Вот муж у вас молодой, а незрячий». Не в том смысле, что не видит, а в том, что он зря ничего не делает. Он незрячий.
____А он не читал в библиотеке что-то? Из переводов?
Д. Нет-нет. Он один раз читал в Эрмитажном театре, читал переводы Шекспира, но я не мог в этот день быть, я отдал свой билет Андрею Николаевичу Егунову, который пошел с Белицким. Вы не знали Белицкого?
____В библиотеке…
Д. Он теперь умер. Хотя на 13 лет моложе меня. И они вместе пошли. Ну, Белицкий был в восторге, а Андрей Николаевич нет. Алексей спрашивает у Андрея Николаевича: «Ну, как вам понравилось?» «Стол хороший». Ну, Андрей Николаевич любил такие штуки.
А. Г. Ну, это не значит, что ему не понравилось. Ему не понравился вопрос.
Д. Нет-нет.
____А про него же он сказал, про собеседника.
Д. «Знаете, в нем чувствуется позитивизм, особенно в спине. Как поживает позитивизм спины?» Нет, Андрей Николаевич любил такие штуки. Это был один из самых уважаемых людей в библиотеке вообще.
А. Г. Кошкина там была.
Д. У нас была Захарьина-Кошкина. Вы знаете, кто это? Это Романовы, дом Романовых произошел из Захарьиных-Кошкиных. Она Бестужевские курсы кончила на историческом факультете, переводила даже с французского языка историков некоторых. Она была аккуратный такой библиограф. Долго жила. Когда я вышел из заключения, она еще жила. Потом она вышла на пенсию. Захарьина-Кошкина, Ольга Павловна.
Андрей Николаевич узнал об этом, сейчас же начал сочинять, что она к императрице Марии Федоровне являлась в определенный день, и та: «Ну что, Павловна? Поизносилась? Дам тебе шубу со своего плеча!». Причём с датским акцентом, Мария Федоровна была не русская боярыня.
____ Это она распределяла иконы?
Д. Был у Андрея Николаевича друг, то есть не друг, а товарищ по Тенишевскому училищу, Дмитриев, русский историк. Он написал такую книгу – «Начало русской свинобивной промышленности». Книга вышла тогда, когда мы уже оба были в ссылке в Саратове. Ему прислали, и мы даже отпраздновали это. Пили тогда советское «Токайское». И он, его жена, я и собака. Собаке в плошку налили вина, и потом она заснула. Жена всегда говорила собаке: «Ну, иди к Николаичу», – так что хозяин звался Николаичем. Это нервный был человек, но всё-таки дельный был историк, написал «Начало русской промышленности», так вот он рассказывал, что когда он был студентом, и студенты ходили на вокзал выгружать раненых, и императрица Мария Федоровна, мать царя, там же была. Большая корзинка с иконками, мимо него… (запись обрывается)
А. Г. Да, конечно, это хотя и культура в простоте…
Д. Жебелёв терпеть не мог разговоров о методологии. А какой-то немец крупный говорил: «Кто не может говорить по существу дела, тот говорит о методологии». А Жебелёв один раз напустился на Андрея Николаевича Егунова, причем несправедливо. Андрей Николаевич считался его любимым учеником. Мы сидим. И только Андрей Николаевич говорит: «Методология…» И Жебелёв не дал ему закончить. Повернулся к нему: «Кто в вашем возрасте говорит о методологии…» Сейчас я вам скажу: если мне было в это время 25-26, то Андрей Николаевич меня на 2 года старше. «Кто в вашем возрасте говорит о методологии, тот ничего не сделает в науке!» Андрей Николаевич осекся, потому что он совсем не это хотел сказать.
А. Г. Wer nichts ordentliches kann, schreibt Methodologie.
Д. А Моммзен говорил: «Кто ничего лучшего сделать не может, тот составляет библиографию».
А. Г. Это, может быть, справедливо. Но ещё больше мне нравится афоризм вашего знакомого – Ляронда. Почему интересна библиография…
Д. Был француз такой, большой знаток русской библиографии, работал в Публичной библиотеке уже много десятков лет. Он говорил так, что самое интересное чтение – это библиография, потому что это единственное сочинение, где вы не знаете, читая каждую строчку, что будет дальше. Читаете вы историю, читаете вы физику, читаете вы ботанику, вы знаете, что будет дальше, а тут вы ничего представлять себе не можете. Нет, Ляронд был замечательным.
У него была довольно большая квартира. Он один, квартира – три комнаты, где он жил со своими кошками. Этим кошкам он покупал игрушки. Один раз он идет по библиотеке и – роскошная кукла. Знаете, были такие куклы, одетые… Я останавливаюсь перед ним. «C’est pour mes chats». «Это для моих кошек, они будут играть с ними». Потом начали его стеснять. Три комнаты, кошки… И он написал заявление, не очень корректное. Кончалось оно так: «Я буду вынужден выбежать вон из СССР». Я говорил Андрею Николаевичу, как будто это комната, из которой можно выбежать. Иностранец – так говорить. Но он был известен во французском посольстве. Во всяком случае, когда один француз сюда приезжал, я ему показывал Публичную библиотеку. Monsieur Эрьё был, тот, который про Бетховена написал книгу.
Он говорил вообще по-русски хорошо, с акцентом сильнейшим, он написал учебник французского языка. Если когда-нибудь он вам попадётся, это замечательно. На каждой странице: «не заучивать, не проходить». И затем на каждой странице: «мокрым пальцем не перелистывать, мокрым пальцем не перелистывать».
А. Г. Это какие же годы?
Д. Если я с ним познакомился в ̓26 году, но это было раньше, это могло быть в ̓16 году. Ко мне он относился, конечно, очень хорошо. Ему нравилось, что я не забыл французский язык.
А. Г. Это он изобличал русских читателей?
Д. Нет, это другой. Приехал monsieur Ропито, молодой человек, очень элегантный, он перед тем был на большой ярмарке в Тегеране, потом решил проехаться к нам и вернуться туда. Ему дали меня в проводники. Потому что он по-русски не понимал. Я показывал библиотеку, он сказал, что ему это всё нравится. Мы смотрим из окон на читальный зал. И он говорит: «Я много посещал библиотек, во Франции, Германии, Англии, Италии, и знаете, нигде не видел такой картины, как здесь. Посмотрите: сколько людей не смотрит в книгу». Вы знаете, каждый четвертый не смотрел в книгу. И тут же теория monsieur Ропито: западный европеец, когда он находится в библиотеке, книга для него – источник знания, а для русского книга – точка опоры, исходный пункт его фантазии – он прочтет несколько страниц и потом фантазирует. Он сказал, что хочет написать очерк, как он посетил. Единственное, о чём я его просил, чтоб не называл меня по имени. «Нужно понять, кто перед вами. Я observateur de la vie – наблюдатель жизни». Он был элегантен и приятен.
Один раз я американок водил. Они собрались вместе и путешествовали по миру. Учительница и бухгалтерша. Представления о России такие, что даже учительница не знает ничего, Пушкина не знает… Показываю им рукописный отдел. «Скажите, пожалуйста, а во время революции сюда врывались солдаты и рвали рукописи?» Это самые дикие представления. Тогда не было Пушкинского дома, и рукописи Пушкина были в Публичной библиотеке. Тросточка его. Я говорю: «Пушкин – great, страшный поэт». Никогда не слышали. «Напишите нам». Конечно, я сдуру… надо было два «о», а я написал через «u», как немцам писал. И они: «Пашкин». Начали расспрашивать про Пашкина, долго ли он жил. Я говорил, что он был убит на дуэли. Они: «Oh, there must have been a woman! – О, там должна быть женщина». И я: «Да, это была его жена, она была очень красива». В результате: «Ооо».
Я показывал им старые книги, инкунабулы, где, знаете, предисловие – в конце. Они говорят, что это очень разумно, ведь мы никогда не читаем предисловие, мы сначала читаем книгу, а затем, если у нас приходит интерес, мы читаем и его. А один раз я водил профессора англиканской теологии, он был вместе с каким-то другим, юрким еврейчиком. В это время ещё Синайский кодекс Библии, который потом продали в Америку за большие деньги, у нас был.
___В Америку или в Англию?
А. Г. В Англию.
Д. И как раз открыто было на том месте, где «закон говорит око за око, зуб за зуб, а я вам говорю в правую щеку вас ударят – давайте левую». Профессор англиканкой теологии, пастор: «Я нахожусь в стране Льва Толстого. Я читаю этот текст, который так любил Лев Толстой». Экстаз. Тот второй на отвратительном русском языке, но говорил, потому что он был уроженец из Гомеля. Я говорю: «А вы чем занимаетесь?» «Сошль, у вас это нет». Оказывается, это знаете что? Вроде народный дом такой, развлекательный сад, вот этим он заведует там. А он с этим англиканским теологом шёл, потому что теолог ни бельмеса по-русски, а этот на мнимом русском языке, но всё-таки объяснялся.
____Вот, кстати, о Codex Sineticus. Тётушка мне сказала недавно, что она читала в греческой газете – такая сенсация. Двое монахов в обители Святой Екатерины на Синае разбирали стену и нашли там не то 13, не то 17 ящиков с кодексом, который она сейчас отказывается кому-либо показывать. Один грек и один немец с Запада пробрались туда и утверждают, что видели там еще Codex Sineticus. Но что там – неизвестно. И вот страшный шум. Считается, что это сенсация порядка рукописей Мертвого моря.
Д. Ведь это Тишендорф привёз тогда.
А. Г. Он обещал этим монахам какой-то корабль…
Д. Да. Он получил пенсию, получил дворянство, получил чин… Древнейший кодекс Библии.
___Да, 4 века.
___Наверное, продавали. Наверное, ̓34 год был?
Д. Нет, продавали позже, потому что я работал там с ̓26 только по ̓33, пока не было обнаружено, что я неподходящего социального происхождения.
___А продавали уже после?
Д. Да, продавали позже.
___̓33- ̓34 год.
Д. Да, когда картины Тициана…
___Да, это ̓34 год.
А. Г. А это что – уже индустриализация?
___Да, Италии мы продавали много. Картины из Эрмитажа мы продали Италии. И что-то мы продали из коллекции прикладного искусства. Там, по-моему продавали не только современные вещи, но и что-то из греческих… То есть там продавали коллекции. Тициана там несколько картин… Продали всех испанских художников… там очень много продавали. На строительство тракторного завода какого-то.
___Аристид Иванович, вы вспоминали, у вас была забавная сценка с Жебелёвым, когда его обвиняли в плагиате.
Д. Видите, Жебелёв писал «Введение в археологию». В предисловии он написал, что в широчайших размерах он использовал немецкую историческую науку. Его начали обвинять в плагиате. В это время его как раз выбирали в Академию. К академику Павлову пошли враги Жебелёва, что с плагиатом он лезет в Академию. Но кончилось это для Жебелёва благополучно – он прошел. А было так: он был кандидатом и Тарле, вместе. Места было 2. И были враги и там, и тут. И была опасность, что ни тот, ни другой не пройдет. Тогда сторонники Тарле соединились со сторонниками Жебелёва, заключили между собой союз, и все не поддержали клеветников на того и другого, и прошли эти оба.
___ Я помню, там была какая-то экспрессивная сценка в аудитории…
Д. Жебелёв терпеть не мог Казанского. «Господин Казанский обвиняет меня в плагиате, а я его и за ученого не считаю, я плюю на него!» И Жебелёв был замечательным, потому что он шел напролом. Но ведь Казанский как ученый был очень слаб, он был очень образованный человек, бесспорно, но что он сделал? Начал во время войны доказывать, что Пушкина убили немцы. Немецкие врачи, которых посылал ему царь, а меж тем медики сами писали, что современная медицина спасла бы Пушкина, но тогдашняя медицина была бессильна спасти Пушкина. Это медицинские статьи. Это был человек, который, если он опаздывал на лекцию на 20 минут, это очень хорошо, а обыкновенно – полчаса или сорок минут. А я понял – я у него сидел один раз, и ему подали завтрак в тот момент, когда он должен был начинать в университете читать лекцию.
Вы помните еще Бориса Васильевича?
___Нет.
Д. А вы застали? Он был ученый очень человек, лекции читал неинтересные.
А. Г. Интересно, внук Казанский, можно почитать его воспоминания, я много там почерпнул…
Д. Борис Васильевич Казанский как-то настроился, чтобы быть большим ученым, он хотел быть оригинальным. Но, выражаясь языком моих предков, les moyens lui manquaient. Средств ему не хватало для этого. Человек он был порядочный. Неврастеник. Елена Ивановна до сих пор вспоминает, как мы были все втроем в Москве на конференции. Борис Васильевич объявляет нам утром, что он не едет на заседание. Мы уходим туда, Елена Ивановна говорит: «Подойдите к председателю». Я подхожу к председателю и говорю: «Бориса Васильевича сегодня не будет». «Как не будет? Вот он, сидит тут». Сказав нам, что не будет, он сейчас же перерешил, бросился в такси и приехал раньше нас. Вот это для него было очень характерно.
____Аристид Иванович, а Зелинского вы застали?
Д. Нет. Я один раз приехал из Саратова сюда, когда зима была, каникулы, и был доклад Софьи Венедиктовны (С.В.Толстая) об античной серенаде, и Зелинский сидел… Очень одобрительно отозвался и затем поздравил с браком Ивана Ивановича Толстого и Софью Венедиктовну. «Quod de re publica non desperaverunt». В это время уже революция была, и «они не отчаялись в спасении государства».
Его ненавидел Платонов, этот историк русский, сказал, что «пока я жив, ноги Зелинского в Академии не будет». Он же не был академиком.
Латышев не подавал руки Зелинскому. А вы знаете, почему? Я не знаю, я передаю то, что слышал: общественная уборная в университете… И вдруг Латышев видит: на гвозде все свои статьи, которые он глубокоуважаемому Зелинскому подарил, висят. Причем Латышев был Действительный статский советник, виднейший филолог. Потом тот сказал, что все эти надписи Северного Причерноморья, которыми тот занимался – Зелинский сказал – что отдам их всех за 1 стих Еврипида. Отдать за 1 строчку Еврипида всё то, чем всю жизнь занимался Латышев! Латышев будто бы очень охотно людям делал пакости…
Видите, он был еще озлоблен вначале, потому что с революцией он потерял всё: своё место директора, свой чин, свой большой-большой оклад.
____А когда он умер?
Д. Знаете, я его уже не застал. Он умер, вероятно, в ̓22 году, в начале ̓22 – конце ̓21. Василий Васильевич Латышев.
____Аристид Иванович, а вот у вас какие-нибудь тексты были? (Имеется ввиду в лагере.)
Д. Видите ли, я боялся, что я совсем за десять лет… Мне два человека присылали туда тексты, греческие и латинские, но я просил, чтобы титульный лист всегда был русским, учебным, чтобы понимали, о чем идет речь. Яков Маркович (Боровский) мне присылал и мой двоюродный брат,A.Н.Дейч. Я получил всё, кроме одного: Софокл «Царь Эдип» (царь!) – этого не дали. И потом эта книга попала, оказывается, в их библиотеку. Древнегреческий «Царь Эдип» попал туда. Причем там не написано у меня «Аристид Доватур», а ̓Αριστείδης ὁ γύψ. Это мне рассказывала одна сотрудница, которая там видела эту книгу.
У нас была маленькая библиотечка тоже, но вы сейчас будете изумлены так же, как и я. Ни с того, ни с сего – издание Пушкина 40-х годов прошлого столетия с гравюрами. Зачем оно там? Как оно туда попало, когда в любой большой библиотеке оно могло бы найти место, с какими гравюрами! Карты… Современных карт не было, была почему-то карта времён Карла Великого. Европа времён Карла Великого. И вот я помню, двое таких не очень интеллигентных… началась война: «Бестолковая карта какая-то, и Берлина-то тут нет!» Интересно там было. Но смешные иногда вещи рассказывали. Например, была графиня Ланская там, и у нее роман с ломовым извозчиком. Мне об этом рассказывала баронесса Гюгихштайн. «Я иду к ней, знаете, я ей говорю, он Вам не пара». А она мне в ответ: «Ох, Вы не понимаете чувств!»
Старичок сидит, хороший, симпатичный старичок такой в пошивочной мастерской – преосвященный епископ Полтавский…
____Аристид Иванович, но вы там ничего не писали?
Д. Как вам сказать, я написал там ту статью, которая была напечатана потом в «Вестнике древней истории»: «Ариовист и Оргеториг», правда, там она четвертую часть занимала и была написана на французском языке. Во время обыска – там два раза обыски, чтобы у нас не было ничего такого нехорошего, напильников каких-нибудь – «Что это такое?» Я говорю: «Это упражнения во французском языке, чтобы не забыть». Ничего, подействовало. Пишет по-французски, чтобы не забыть.
Видите, скажем, человек получает посылку, там смотрят, потом отдают, но чтобы не было никаких острых предметов и ничего спиртного. Бедные девушки, например, писали матерям: «Пришлите одеколон», – но так как одеколон можно разводить и пить, не давали им. Идет и плачет: «Мама прислала мне то-то и то-то…» «Знаем мы, напьёшься пьяная тут».
Вошел один с охотничьей собакой, и когда он уходил, собаки уже не было. Ожидали репрессий, но в начальнике офицерская жилка была, и, знаете, что он сказал, на следующем собрании? «Еще я должен сказать, что какая-то собака съела мою собаку». Знаете, это так было красиво, и так мы все плюс ему поставили. Это был человек далеко не молодой, но не желавший стареть. Один раз он забыл смахнуть красную краску. Косметика… Подводил глаза. Жена была на 30 лет моложе его. Вы посмотрите его манеры.
Вдруг прислали к ним на целый месяц вечером дополнительный ужин – селедка с картошкой… Так как я был там в канцелярии, он мне дает список, кому. «Читайте, вы понимаете мой почерк?» «Понимаю». «Нет-нет, впрочем, еще нужно». И еще одну строчку написал. «А это вы понимаете?» Меня он вписал на дополнительный. Ну, что мне сказать? «Благодарю вас, гражданин начальник».
Кого он ненавидел, так это уголовников. Мы же вместе все там были. Уголовников ненавидел.
____Последний раз вы рассказывали, как кто-то из начальников там старался довести число национальностей до определенного.
Д. Было 19 национальностей у нас. Пришли ко мне. «Ну, напишите что-нибудь, чтоб было 20 у нас». Я говорю, не хочу я. Я так и не поддался: ради их статистики буду я что-то там выдумывать…
Но вот я тогда вам рассказывал. Был там хиромант. Человек, который по левой руке предсказывал судьбу. Самое любопытное, что на моих глазах он одной даме, второй даме и третьей даме предсказал, затем мне предсказал то, что сейчас у меня исполняется, и сам себе – смерть. Нужно вам сказать так, что это был офицер старой русской армии, друг Куприна. Он оказался в эмиграции в Эстонии и там писал, показывал мне шанхайскую газету. Как там шанхайская газета русская попала, я не знаю, но «среди писателей эмигрантских видное место занимает этот Гущик».(настоящее имя Гущик Владимир Ефимович) Романы такие-то, кроме того, он кулинарные курсы за границей закончил, потом при зоологическом саду он был, затем он написал там пьесу о Петре Великом, которая шла в театре. Он и царевич Алексей. Трагедия отца. Вот так он изобразил. И друг Куприна. У него была переписка с Куприным: когда его арестовали, то целый чемодан был полон писем. Эти письма Куприна хранятся в Казани что ли, он их там обнаружил. Он подал туда заявление, что он хочет написать воспоминания о Куприне: сейчас же война, Куприн писал об этом. Вообразите – пришло разрешение, но чтобы в 2 экземплярах, чтобы 1 экземпляр – у него, а один – у них в архиве. Никому не показывать. Он начал со мной совещаться: «Хорошо бы в хронологическом порядке, но где же, у меня никаких материалов нет…» Я говорю: «А почему хронологию? Почему не хотите так – Куприн и Россия, Куприн и армия, Куприн и война, Куприн и женщина, Куприн и дети, Куприн и русская литература…» Он мой план принял, но писал и ничего мне не показывал, и написал и сдал. Так что эти материалы о Куприне там тоже имеются. Но там было и другое. Был начальник, самодур самый настоящий, но медик по образованию. Прежний начальник очень благоволил к этому Гущику, так как Гущик там ставил пьесы, делал картины, он талантливый был человек на все руки. И сказал этот начальник, чтобы на кухне кормили его, чтобы давали лишний обед вечером. Вдруг этот начальник на войну отправился, пришел новый начальник, самодур. А он знал, что тот офицер. Встречает его во дворе – «Ух, офицерская морда». Довел его до того, что тот сказал ему: «Гражданин начальник, вы меня так преследуете, что этой ночью я повешусь». А это уже скандал. Всю ночь начальник со своими приближенными с фонарями ходил по всем чердакам, а тот спокойно к нам пришёл. Мы в это время… там был фельдшер, я, мой помощник, три человека спали в одном помещении, и Гущик сказал: «Можно мне с вами спать?» «Пожалуйста». И всю ночь они говорили о том, как коньяк подливать – да, он кончил ветеринарные курсы… Я спал, а они там записывали и очень веселились, а начальник ходил… Проходит немного времени, мы с Гущиком ложимся спать. Начальник присылает своего курьера, а курьеры были мальчишки обыкновенно очень наглые, потому что они чувствовали, что они любимцы начальника, начальник их кормит… И он: «Гущик, собирайтесь к начальнику». «Хорошо». Идет к начальнику, а я уже не могу спать, мне интересно, что там будет. Возвращается Гущик поздно, через час-полтора. Знаете, что было? Вот что: «Гущик, я слышал, что вы поэт. Моя жизнь – достойная тема для поэмы». И начинает ему рассказывать. «Ничего не записывайте, слушайте. Освобождаю вас от работ на целую неделю. Пишите поэму о моей жизни. Никому не показывать. Никаких других работ, только эта». Наконец, готово. И ровно через неделю приходит мальчишка за ним. (Я, конечно, не сплю. Вот вы могли бы спать?) Ну, и Гущик радостный возвращается. А перед этим было еще так. Начальник вызвал к себе шеф-повара. Шеф-повар был молодой немчик, такой добродушный. «Ты что, немецкая морда, ты кормишь офицерскую морду, начальник шайки? Ты смотри у меня, если дашь хоть ложку лишнюю, будешь у меня…» «Не буду, не буду…» Он читает поэму, тут начальник на плечо прикорнул: «Я не ценил вас, вы достойнейший человек! Дайте мне эту поэму. Курьер, зови сюда немецкую морду! Ну что, ты не кормишь?» «Нет, как вы сказал, ничего не давал». «Ты понимаешь, что ты – червь, ты – недостойный? Ты понял, что я сказал?» «Ничего не понимаю». «Вот что. Понимай: ты корми его (лагерное выражение) от пуза, сколько скажет. Владимир Ильич, вы, если эта немецкая морда вам откажет, вы сейчас же мне…» И вот с тех пор Гущик опять стал процветать, опять его кормят. Но у него был мистический настрой. Когда он у нас появился, его сразу же поместили у нас в культурный уголок, это значит – вечером там граммофон, там Антарова поет няню в «Евгении Онегине». И там мы ходили, для того, чтобы не слышать лагерную ругань хоть час-полтора, перед сном послушать. Я, увидев незнакомого человека, я поклонился ему, и мы улыбнулись друг другу. Он начал размышлять. «А что тут особенного – я незнакомого человека вижу»… «Нет, тут что-то есть», – начал докапываться. Ну, я уроженец города Рени, в Бессарабии, в войну ̓77 года штаб-квартира Скобелева, русского генерала, была в городе Рени в течение 2-3 месяцев, а его отец был офицер, прикомандированный к Скобелеву, а мой дед греческий был в это время городским головой. «Скажите, ваша бабушка была хороша собой?» «Видите, я бабушку помню старушкой, но думаю, хороша, если она из бедной семьи могла очаровать моего богатого грека-деда, вероятно, она была хорошая собой в молодости». «Когда мой отец прощался с вашей бабушкой, они друг другу улыбнулись, и мы через 60 лет с вами продолжили это». Вот такой он был мистик. Везде он видел мистическое.
Я вам рассказывал. «Хотите видеть чертей?» – спросил он. «Хочу». Была у нас старая баня, а черти бывают в старой бане. Идем ночью туда, там – черти. Но вдруг оказывается, что баня не заброшенная, в одном помещении старая лаптеплётка. Теперь нужно сказать так: что это такое, в лагере можно ночью бродить, чертей смотреть… Кому можно, а кому нельзя. Он был главный художник, я был главный статистик, этим можно хоть чертей смотреть. А знаете, что в новой бане, пока она не пущена в эксплуатацию, черти тоже ходят. Я решил ночевать в новой бане, просто потому что в это время у нас травили клопов по баракам, и они все спали на дворе, а я не хотел на дворе спать, я со своим матрасом перебрался в новую баню. Просыпаюсь ночью. На стене световые полосы какие-то. Думаю, что это такое. Думаю, свет луны, начинаю все щели закрывать. Нет, продолжается. Рассказываю ему. «Это черти, но ничего страшного нет. Я видел чертей раз 5 в своей жизни. Ничего добродушнее, ничего милее быть не может». Ну, теперь его предсказания.
Один раз он мне говорит: «Вы знаете, вчера жена начальника вот этого офицера со мной совещалась. Я пересказал ей всё, ну, ей предстоят большие неприятности с каким-то близким человеком, вероятно, с ним, но я ей не сказал». Я: «Ну, и хорошо, что вы ей не сказали, только растревожите…» «Хиромантия – точнейшая наука. Всё, что по ней выходит, это обязательно состоится». Чтобы вы думали? Это было так в апреле, в июне его вдруг арестовали по наветам заключённых, но кончилось, слава Богу, благополучно. Раз. Второе. Была у нас дама. Ну, что за дама! Таких дам вы не видели. Ей было 60 лет, она ещё была интересна. Она была из какой-то богатой купеческой семьи, московской «Мой муж, первый, с которым я развелась, потому что он был необыкновенно ревнив, Вы видите его фамилию в ваших газетах, когда речь идёт о промышленных магнатах Германии…», – так она и не сказала, кто, – «Я с ним развелась. Это был первый мой муж. Второй мой муж, когда мне было 45 лет, я очаровала 30-летнего». Один мне шепчет на ухо: «Но она стала зато Коровина. Для 30-летнего мужа это дешёвая цена». «Так вот: я встречала новый год всегда в Ницце, на мне платье такое-то и декольте до сих пор. Нет, вы не подумайте, что я совсем голая… Мы за столом тут, а там – мадам Ротшильд со своей дочерью. Я смотрю на неё: богатейшие люди никогда не выставляют напоказ своего богатства. Дочь – в скромном белом, но зато материал первоклассный. Если она в белом, здесь – бриллианты, если она в зеленом, здесь – изумруды, если она в красном, здесь – рубины». Ее сделали там медицинской сестрой, она являлась раньше, а немец (бухгалтер) Александр Иванович Йост рассказывает нам: «Знаете, я прохожу мимо лаборатории утром, там Мария Александровна – она такая набОжная – она молится там Богу. Я иду, она всё молится, я иду в 3 раз, она все шарит». Так вот, у нее жил отец 90-летний в Москве. Она была в дружбе с какой-то дамой, вдовой профессора Самоквасова – был такой по русской истории. И та ведала всем её имуществом и посылала ей деньги. Так вот: «Владимир Ефимович, погадайте мне». «Вас ожидает известие о смерти близкого человека». Она говорит: «Понятно, мой отец 90 лет». Оказывается, не отец, а 45-летний муж в канцелярии какой-то военной, и разбомбили канцелярию. Вот вам два. Молоденькая, очень интересная и очень милая медицинская сестра. Хорошо относилась к ученым. Она кончила фельдшерскую школу и не понимала, куда её прислали. Я был свидетель, как она вошла: привели её в больницу, и она упала на руки медицинской сестре: «Какие здесь страшные люди!» Но потом она привыкла, очень хорошо относилась к учёным и всё время рвалась, чтоб её отпустили уже в вуз медицинский поступить. И вот ей всё не разрешали, наконец, ей разрешили… (запись обрывается)